Page 8 - Поднятая целина

— Из вас кто-нибудь состоит в этом товариществе? — оглядывая собеседников,
спросил Давыдов.
— Нет, — отвечал Нагульнов. — Я в двадцатом году вошел в коммуну. Она
впоследствии времени распалась от шкурничества. Я отказался от собственности. Я
зараженный злобой против нее, а поэтому отдал быков и инвентарь соседней коммуне номер
шесть (она и до сих пор существует), а сам с женой ничего не имею. Разметнову нельзя было
подать такой пример: он сам вдовый, у него одна толечко старуха мать. Вступить ему — это
нареканий, как орепьев, не оберешься. Скажут: «Навязал старуху на нас, как на цыгана
матерю, а сам в поле не работает». Тут — тонкое дело. А третий член нашей ячейки — он
зараз в отъезде — безрукий. Молотилкой ему руку оторвало. Ну, он и совестится идтить в
артель, едоков там, дескать, без меня много.
— Да, с ТОЗом нашим беда, — подтвердил Разметнов. — Председатель его,
Аркашка-то Лосев, плохой хозяин. Ведь нашли же кого выбирать! Признаться, мы с этим
делом маху дали. Не надо бы его допущать на должность.
— А что? — спросил Давыдов, просматривая поимущественный список кулацких
хозяйств.
— А то, — улыбаясь, говорил Разметнов, — больно он человек. Ему бы по линии
жизни купцом быть. Этим он и хворает: все бы он менял да перепродовывал. Разорил ТОЗ
вчистую! Бугая племенного купил — вздумал променять на мотоциклу. Окрутил своих
членов, с нами не посоветовался, глядим — везет со станции этую мотоциклу. Ахнули мы, за
головы взялись! Ну, привез, а руководствовать ею никто не может. Да и на что она им? И
смех и грех. В станицу ее возил. Там знающие люди поглядели и говорят: «Дешевле ее
выкрасить да выбросить». Не оказалось в ней таких частей, что только на заводе могут их
сделать. Им бы в председатели Якова Лукича Островнова. Вон — голова! Пшеницу новую из
Краснодара выписывал мелонопусой породы — в любой суховей выстаивает, снег постоянно
задерживает на пашнях, урожай у него всегда лучше. Скотину развел породную. Хотя он
трошки и кряхтит, как мы его налогом придавим, а хозяин хороший, похвальный лист имеет.
— Он, как дикий гусак середь свойских, все как-то на отшибе держится, на отдальке. —
Нагульнов с сомнением покачал головой.
— Ну, нет! Он — свой человек, — убежденно заявил Разметнов.

3

В ночь, когда к Якову Лукичу Островному приехал его бывший сотенный командир,
есаул Половцев, был у них долгий разговор. Считался Яков Лукич в хуторе человеком
большого ума, лисьей повадки и осторожности, а вот не удержался в стороне от яростно
всполыхавшей по хуторам борьбы, коловертью втянуло его в события. С того дня и пошла
жизнь Якова Лукича под опасный раскат…
Тогда, после ужина, Яков Лукич достал кисет, присел на сундук, поджав ногу в толстом
шерстяном чулке: заговорил — вылил то, что годами горько накипало на сердце:
— О чем толковать-то, Александр Анисимович? Жизня никак не радует, не веселит.
Вот энто трошки зачали казачки собираться с хозяйством, богатеть. Налоги в двадцать
шестом али в двадцать седьмом году были, ну, сказать, относительные. А теперь опять
пошло навыворот. У вас в станице как, про коллективизацию что слыхать ай нет?
— Слыхать, — коротко отвечал гость, — слюнявя бумажку и внимательно исподлобья
посматривая на хозяина.
— Стало быть, от этой песни везде слезьми плачут? Вот зараз про себя вам скажу:
вернулся я в двадцатом году из отступа. У Черного моря осталось две пары коней и все
добро. Вернулся к голому куреню. С энтих пор работал день и ночь. Продразверсткой
первый раз обидели товарищи: забрали все зерно под гребло. А потом этим обидам и счет я
потерял. Хоть счет-то им можно произвесть: обидют и квиток выпишут, чтоб не забыл —
Яков Лукич встал, полез рукой за зеркало и вытянул, улыбаясь в подстриженные усы, связку