Page 110 - Поединок

сопряжены с нею. Подполковник Врем глядит жалостными и какими-то женскими
глазами, — ах, мой милый Брем, помнишь ли ты, как я брал у тебя десять рублей взаймы?
Старый Лех серьезничает. Он сегодня трезв, и у него под глазами мешки, точно глубокие
шрамы. Он не враг мне, но он сам так много набезобразничал в собрании в разные времена,
что теперь ему будет выгодна роль сурового и непреклонного ревнителя офицерской чести.
А Осадчий и Петерсон — это уже настоящие враги. По закону я, конечно, мог бы отвести
Осадчего — вся ссора началась из-за его панихиды, — а впрочем, не все ли равно? Петерсон
чуть-чуть улыбается одним углом рта — что-то скверное, низменное, змеиное в улыбке.
Неужели он знал об анонимных письмах? У Дювернуа — сонное лицо, а глаза — как
большие мутные шары. Дювернуа меня не любит. Да и Дорошенко тоже. Подпоручик,
который только расписывается в получении жалованья и никогда не получает его. Плохи
ваши дела, дорогой мой Юрий Алексеевич».
— Виноват, на минутку, — вдруг прервал его Осадчий. — Господин подполковник, вы
позволите мне предложить вопрос?
— Пожалуйста, — важно кивнул головой Мигунов.
— Скажите нам, подпоручик Ромашов, — начал Осадчий веско, с растяжкой, — где вы
изволили быть до того, как приехали в собрание в таком невозможном виде?
Ромашов покраснел и почувствовал, как его лоб сразу покрылся частыми каплями пота.
— Я был… я был… ну, в одном месте, — и он добавил почти шепотом, — был в
публичном доме.
— Ага, вы были в публичном доме? — нарочно громко, с жестокой четкостью
подхватил Осадчий. — И, вероятно, вы что-нибудь пили в этом учреждении?
— Д-да, пил, — отрывисто ответил Ромашов.
— Так-с. Больше вопросов не имею, — повернулся Осадчий к председателю.
— Прошу продолжать показание, — сказал Мигунов. — Итак, вы остановились на том,
что плеснули пивом в лицо поручику Николаеву… Дальше?
Ромашов несвязно, но искренно и подробно рассказал о вчерашней истории. Он уже
начал было угловато и стыдливо говорить о том раскаянии, которое он испытывает за свое
вчерашнее поведение, но его прервал капитан Петерсон. Потирая, точно при умывании, свои
желтые костлявые руки с длинными мертвыми пальцами и синими ногтями, он сказал
усиленно-вежливо, почти ласково, тонким и вкрадчивым голосом:
— Ну да, все это, конечно, так и делает честь вашим прекрасным чувствам. Но скажите
нам, подпоручик Ромашов… вы до этой злополучной и прискорбной истории не бывали в
доме поручика Николаева?
Ромашов насторожился и, глядя не на Петерсона, а на председателя, ответил грубовато:
— Да, бывал, но я не понимаю, какое это отношение имеет к делу.
— Подождите. Прошу отвечать только на вопросы, — остановил его Петерсон. — Я
хочу сказать, не было ли у вас с поручиком Николаевым каких-нибудь особенных поводов ко
взаимной вражде, — поводов характера не служебного, а домашнего, так сказать, семейного?
Ромашов выпрямился и прямо, с открытой ненавистью посмотрел в темные чахоточные
глаза Петерсона.
— Я бывал у Николаевых не чаще, чем у других моих знакомых, — сказал он громко и
резко. — И с ним прежде у меня никакой вражды не было. Все произошло случайно и
неожиданно, потому что мы оба были нетрезвы.
— Хе-хе-хе, это уже мы слыхали, о вашей нетрезвости, — опять прервал его
Петерсон, — по я хочу только спросить, не было ли у вас с ним раньше этакого
какого-нибудь столкновения? Нет, не ссоры, поймите вы меня, а просто этакого
недоразумения, натянутости, что ли, на какой-нибудь частной почве. Ну, скажем, несогласие
в убеждениях или там какая-нибудь интрижка. А?
— Господин председатель, могу я не отвечать на некоторые из предлагаемых мне
вопросов? — спросил вдруг Ромашов.
— Да, это вы можете, — ответил холодно Мигунов. — Вы можете, если хотите, вовсе