Page 33 - Поединок

ругался и злился из-за приклада, „недовернутого на себя“, трепетал перед сотнями людей…
Зачем? Эти призраки, которые умрут с моим Я, заставляли меня делать сотни ненужных мне
и неприятных вещей и за это оскорбляли и унижали Меня . Меня!!! Почему же мое Я
подчинялось призракам?»
Ромашов сел к столу, облокотился на него и сжал голову руками. Он с трудом
удерживал эти необычные для него, разбегающиеся мысли.
«Гм… а ты позабыл? Отечество? Колыбель? Прах отцов? Алтари?.. А воинская честь и
дисциплина? Кто будет защищать твою родину, если в нее вторгнутся иноземные враги?..
Да, но я умру, и не будет больше ни родины, ни врагов, ни чести. Они живут, пока живет мое
сознание. Но исчезни родина, и честь, и мундир, и все великие слова, — мое Я останется
неприкосновенным. Стало быть, все-таки мое Я важнее всех этих понятий о долге, о чести, о
любви? Вот я служу… А вдруг мое Я скажет: не хочу! Нет — не мое Я, а больше… весь
миллион Я, составляющих армию, нет — еще больше — все Я, населяющие земной шар,
вдруг скажут: „Не хочу!“ И сейчас же война станет немыслимой, и уж никогда, никогда не
будет этих „ряды вздвой!“ и „полуоборот направо!“ — потому что в них не будет
надобности. Да, да, да! Это верно, это верно! — закричал внутри Ромашова какой-то
торжествующий голос. — Вся эта военная доблесть, и дисциплина, и чинопочитание, и честь
мундира, и вся военная наука, — все зиждется только на том, что человечество не хочет, или
не умеет, или не смеет сказать „не хочу!“.
Что же такое все это хитро сложенное здание военного ремесла? Ничто. Пуф, здание,
висящее на воздухе, основанное даже не на двух коротких словах „не хочу“, а только на том,
что эти слова почему-то до сих пор не произнесены людьми. Мое Я никогда ведь не скажет
„не хочу есть, не хочу дышать, не хочу видеть“. Но если ему предложат умереть, оно
непременно, непременно скажет — „не хочу“. Что же такое тогда война с ее неизбежными
смертями и все военное искусство, изучающее лучшие способы убивать? Мировая ошибка?
Ослепление?
Нет, ты постой, подожди… Должно быть, я сам ошибаюсь. Не может быть, чтобы я не
ошибался, потому что это „не хочу“ — так просто, так естественно, что должно было бы
прийти в голову каждому. Ну, хорошо; ну, разберемся. Положим, завтра, положим, сию
секунду эта мысль пришла в голову всем: русским, немцам, англичанам, японцам… И вот
уже нет больше войны, нет офицеров и солдат, все разошлись по домам. Что же будет? Да,
что будет тогда? Я знаю, Шульгович мне на это ответит: „Тогда придут к нам нежданно и
отнимут у нас земли и дома, вытопчут пашни, уведут наших жен и сестер“. А бунтовщики?
Социалисты? Революционеры?.. Да нет же, это неправда. Ведь все, все человечество сказало:
не хочу кровопролития. Кто же тогда пойдет с оружием и с насилием? Никто. Что же
случится? Или, может быть, тогда „все помирятся? Уступят друг другу? Поделятся?
Простят? Господи, господи, что же будет?“»
Ромашов не заметил, занятый своими мыслями, как Гайнан тихо подошел к нему сзади
и вдруг протянул через его плечо руку. Он вздрогнул и слегка вскрикнул от испуга:
— Что тебе надо, черт!..
Гайнан положил на стол коричневую бумажную пачку.
— Тебе! — сказал он фамильярно и ласково, и Ромашов почувствовал, что он дружески
улыбается за его спиной. — Тебе папиросы. Куры!
Ромашов посмотрел на пачку. На ней было напечатано: папиросы «Трубач», цена 3 коп.
20 шт.
— Что это такое? Зачем? — спросил он с удивлением. — Откуда ты взял?
— Вижу, тебе папиросов нет. Купил за свой деньга. Куры, пожалюста, куры. Ничего.
Дару тебе.
Гайнан сконфузился и стремглав выбежал из комнаты, оглушительно хлопнув дверью.
Подпоручик закурил папиросу. В комнате запахло сургучом и жжеными перьями.
«О, милый! — подумал растроганный Ромашов. — Я на него сержусь, кричу, заставляю
его по вечерам снимать с меня не только сапоги, но носки и брюки. А он вот купил мне