Page 36 - Поединок

надобности суетясь и конфузясь за свою не особенно чистую сорочку, он сидел все время
прямо и неподвижно с каменным лицом, держа руки на эфесе шашки.
— Вы не знаете, зачем меня зовут?
Адъютант пожал плечами.
— Странный вопрос. Откуда же я могу знать? Вам это, должно быть, без сомнения,
лучше моего известно… Готовы? Советую вам продеть портупею под погон, а не сверху. Вы
знаете, как командир полка этого не любит. Вот так… Ну-с, поедемте.
У ворот стояла коляска, запряженная парою рослых, раскормленных полковых коней.
Офицеры сели и поехали. Ромашов из вежливости старался держаться боком, чтобы не
теснить адъютанта, а тот как будто вовсе не замечал этого. По дороге им встретился Веткин.
Он обменялся с адъютантом честью, но тотчас же за спиной его сделал обернувшемуся
Ромашову особый, непередаваемый юмористический жест, который как будто говорил:
«Что, брат, поволокли тебя на расправу?» Встречались и еще офицеры. Иные из них
внимательно, другие с удивлением, а некоторые точно с насмешкой глядели на Ромашова, и
он невольно ежился под их взглядами.
Полковник Шульгович не сразу принял Ромашова: у него был кто-то в кабинете.
Пришлось ждать в полутемной передней, где пахло яблоками, нафталином,
свежелакированной мебелью и еще чем-то особенным, не неприятным, чем пахнут одежда и
вещи в зажиточных, аккуратных немецких семействах. Топчась в передней, Ромашов
несколько раз взглядывал на себя в стенное трюмо, оправленное в светлую ясеневую раму, и
всякий раз его собственное лицо казалось ему противно-бледным, некрасивым и каким-то
неестественным, сюртук — слишком заношенным, а погоны — чересчур помятыми.
Сначала из кабинета доносился только глухой однотонный звук низкого командирского
баса. Слов не было слышно, но по сердитым раскатистым интонациям можно было
догадаться, что полковник кого-то распекает с настойчивым и непреклонным гневом. Это
продолжалось минут пять. Потом Шульгович вдруг замолчал; послышался чей-то дрожащий,
умоляющий голос, и вдруг, после мгновенной паузы, Ромашов явственно, до последнего
оттенка, услышал слова, произнесенные со страшным выражением высокомерия,
негодования и презрения:
— Что вы мне очки втираете? Дети? Жена? Плевать я хочу на ваших детей! Прежде
чем наделать детей, вы бы подумали, чем их кормить. Что? Ага, теперь — виноват, господин
полковник. Господин полковник в вашем деле ничем не виноват. Вы, капитан, знаете, что
если господин полковник теперь не отдает вас под суд, то я этим совершаю преступление по
службе. Что-о-о? Извольте ма-алчать! Не ошибка-с, а преступление-с. Вам место не в полку,
а вы сами знаете — где. Что?
Опять задребезжал робкий, молящий голос, такой жалкий, что в нем, казалось не было
ничего человеческого. «Господи, что же это? — подумал Ромашов, который точно
приклеился около трюмо, глядя прямо в свое побледневшее лицо и не видя его, чувствуя, как
у него покатилось и болезненно затрепыхалось сердце. — Господи, какой ужас!..»
Жалобный голос говорил довольно долго. Когда он кончил, опять раскатился глубокий
бас командира, но теперь более спокойный и смягченный, точно Шульгович уже успел
вылить свой гнев в крике и удовлетворил свою жажду власти видом чужого унижения.
Он говорил отрывисто:
— Хорошо-с. В последний раз. Но пом-ни-те, это в последний раз. Слышите? Зарубите
это на своем красном, пьяном носу. Если до меня еще раз дойдут слухи, что вы
пьянствуете… Что? Ладно ладно, знаю я ваши обещания. Роту мне чтоб подготовили к
смотру. Не рота, а б…..! Через неделю приеду сам и посмотрю… Ну, а затем вот вам мой
совет-с: первым делом очиститесь вы с солдатскими деньгами и с отчетностью. Слышите?
Это чтобы завтра же было сделано. Что? А мне что за дело?. Хоть родите… Затем, капитан, я
вас не держу. Имею честь кланяться.
Кто-то нерешительно завозился в кабинете и на цыпочках, скрипя сапогами, пошел к
выходу. Но его сейчас же остановил голос командира, ставший вдруг чересчур суровым,