Page 41 - Поединок

— Алла, ваша благородия!
— Ну, ну, ну… Сиди себе, сиди. — Ромашов ласково погладил денщика по плечу. —
Все равно, Гайнан, у тебя алла, у меня алла. Один, братец, алла у всех человеков.
«Славный Гайнан, — подумал подпоручик, идя в комнату. — А я вот не смею пожать
ему руку. Да, не могу, не смею. О, черт! Надо будет с нынешнего дня самому одеваться и
раздеваться. Свинство заставлять это делать за себя другого человека».
В этот вечер он не пошел в собрание, а достал из ящика толстую разлинованную
тетрадь, исписанную мелким неровным почерком, и писал до глубокой ночи. Это была
третья, по счету, сочиняемая Ромашовым повесть, под заглавием: «Последний роковой
дебют». Подпоручик сам стыдился своих литературных занятий и никому в мире ни за что не
признался бы в них.

VIII

Казармы для помещения полка только что начали строить на окраине местечка, за
железной дорогой, на так называемом выгоне, а до их окончания полк со всеми своими
учреждениями был расквартирован по частным квартирам. Офицерское собрание занимало
небольшой одноэтажный домик, который был расположен глаголем: в длинной стороне,
шедшей вдоль улицы, помещались танцевальная зала и гостиная, а короткую,
простиравшуюся в глубь грязного двора, занимали — столовая, кухня и «номера» для
приезжих офицеров. Эти две половины были связаны между собою чем-то вроде
запутанного, узкого, коленчатого коридора; каждое колено соединялось с другими дверями,
и таким образом получился ряд крошечных комнатушек, которые служили — буфетом,
бильярдной, карточной, передней и дамской уборной. Так как все эти помещения, кроме
столовой, были обыкновенно необитаемы и никогда не проветривались, то в них стоял
сыроватый, кислый, нежилой воздух, к которому примешивался особый запах от старой
ковровой обивки, покрывавшей мебель.
Ромашов пришел в собрание в девять часов. Пять-шесть холостых офицеров уже
сошлись на вечер, но дамы еще не съезжались. Между ними издавна существовало странное
соревнование в знании хорошего тона, а этот тон считал позорным для дамы являться одной
из первых на бал. Музыканты уже сидели на своих местах в стеклянной галерее,
соединявшейся одним большим многостекольным окном с залой. В зале по стенам горели в
простенках между окнами трехлапые бра, а с потолка спускалась люстра с хрустальными
дрожащими подвесками. Благодаря яркому освещению эта большая комната с голыми
стенами, оклеенными белыми обоями, с венскими стульями по бокам, с тюлевыми
занавесками на окнах, казалась особенно пустой.

В бильярдной два батальонных адъютанта, поручики Бек-Агамалов и Олизар, которого
все в полку называли графом Олизаром, играли в пять шаров на пиво. Олизар — длинный,
тонкий, прилизанный, напомаженный — молодой старик, с голым, но морщинистым,
хлыщеватым лицом, все время сыпал бильярдными прибаутками. Бек-Агамалов проигрывал
и сердился. На их игру глядел, сидя на подоконнике, штабс-капитан Лещенко, унылый
человек сорока пяти лет, способный одним своим видом навести тоску; все у него в лице и
фигуре висело вниз с видом самой безнадежной меланхолии: висел вниз, точно стручок
перца, длинный, мясистый, красный и дряблый нос; свисали до подбородка двумя тонкими
бурыми нитками усы; брови спускались от переносья вниз к вискам, придавая его глазам
вечно плаксивое выражение; даже старенький сюртук болтался на его покатых плечах и
впалой груди, как на вешалке. Лещенко ничего не пил, не играл в карты и даже не курил. Но
ему доставляло странное, непонятное другим удовольствие торчать в карточной, или в
бильярдной комнате за спинами игроков, или в столовой, когда там особенно кутили. По