Page 35 - Прощай оружие

Мы продолжали есть. Послышался кашель, шипение, как при пуске паровоза, и потом
взрыв, от которого опять затряслась земля.

– Блиндаж не очень глубокий, – сказал Пассини.
– А вот это, должно быть, миномет.

– Точно.
Я надкусил свой ломоть сыру и глотнул вина. Среди продолжавшегося шума я уловил
кашель, потом послышалось: чух-чух-чух-чух, потом что-то сверкнуло, точно настежь
распахнули летку домны, и рев, сначала белый, потом все краснее, краснее, краснее в
стремительном вихре. Я попытался вздохнуть, но дыхания не было, и я почувствовал, что
весь вырвался из самого себя и лечу, и лечу, и лечу, подхваченный вихрем. Я вылетел
быстро, весь как есть, и я знал, что я мертв и что напрасно думают, будто умираешь, и
все. Потом я поплыл по воздуху, но вместо того, чтобы подвигаться вперед, скользил
назад. Я вздохнул и понял, что вернулся в себя. Земля была разворочена, и у самой моей
головы лежала расщепленная деревянная балка. Голова моя тряслась, и я вдруг
услышал чей-то плач. Потом словно кто-то вскрикнул. Я хотел шевельнуться, но я не мог
шевельнуться. Я слышал пулеметную и ружейную стрельбу за рекой и по всей реке.
Раздался громкий всплеск, и я увидел, как взвились осветительные снаряды, и
разорвались, и залили все белым светом, и как взлетели ракеты, и услышал взрывы мин,
и все это в одно мгновение, и потом я услышал, как совсем рядом кто-то сказал: «Mamma
mia! O, mamma mia!» Я стал вытягиваться и извиваться и наконец высвободил ноги и
перевернулся и дотронулся до него. Это был Пассини, и когда я дотронулся до него, он
вскрикнул. Он лежал ногами ко мне, и в коротких вспышках света мне было видно, что
обе ноги у него раздроблены выше колен. Одну оторвало совсем, а другая висела на
сухожилии и лохмотьях штанины, и обрубок корчился и дергался, словно сам по себе. Он
закусил свою руку и стонал: «О mamma mia, mamma mia!» – и потом: «Dio te salve? Maria.
Dio te salve, Maria. O Иисус, дай мне умереть! Христос, дай мне умереть, mamma mia,
mamma mia! Пречистая дева Мария, дай мне умереть. Не могу я. Не могу. Не могу. О
Иисус, пречистая дева, не могу я. О-о-о-о!» Потом, задыхаясь: «Mamma, mamma mia!»
Потом он затих, кусая свою руку, а обрубок все дергался.
– Portaferiti! – закричал я, сложив руки воронкой. – Portaferiti! – Я хотел подползти к
Пассини, чтобы наложить ему на ноги турникет, но я не мог сдвинуться с места. Я
попытался еще раз, и мои ноги сдвинулись немного. Теперь я мог подтягиваться на
локтях. Пассини не было слышно. Я сел рядом с ним, расстегнул свой френч и
попытался оторвать подол рубашки. Ткань не поддавалась, и я надорвал край зубами.
Тут я вспомнил о его обмотках. На мне были шерстяные носки, но Пассини ходил в
обмотках. Все шоферы ходили в обмотках. Но у Пассини оставалась только одна нога. Я
отыскал конец обмотки, но, разматывая, я увидел, что не стоит накладывать турникет,
потому что он уже мертв. Я проверил и убедился, что он мертв. Нужно было выяснить,
что с остальными тремя. Я сел, и в это время что-то качнулось у меня в голове, точно
гирька от глаз куклы, и ударило меня изнутри по глазам. Ногам стало тепло и мокро, и
башмаки стали теплые и мокрые внутри. Я понял, что ранен, и наклонился и положил
руку на колено. Колена не было. Моя рука скользнула дальше, и колено было там,
вывернутое на сторону. Я вытер руку о рубашку, и откуда-то снова стал медленно
разливаться белый свет, и я посмотрел на свою ногу, и мне стало очень страшно.
«Господи, – сказал я, – вызволи меня отсюда!» Но я знал, что должны быть еще трое.
Шоферов было четверо. Пассини убит. Остаются трое. Кто-то подхватил меня под
мышки, и еще кто-то стал поднимать мои ноги.
– Должны быть еще трое, – сказал я. – Один убит.

– Это я, Маньера. Мы ходили за носилками, но не нашли. Как вы, tenente?
– Где Гордини и Гавуцци?

– Гордини на пункте, ему делают перевязку. Гавуцци держит ваши ноги. Возьмите меня
за шею, tenente. Вы тяжело ранены?

– В ногу. А что с Гордини?
– Отделался пустяками. Это была мина. Снаряд из миномета.