Page 14 - Прощание с Матерой

стороне… далеко, говорят, в стороне. Каково ему, маленькому, в лесу со зверьем? Спасибо
он потом отцу-матери за это скажет?
У нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо, ежли со
мной равнять. Первая мамка, и ни с чего, ее смерть наскоком взяла. С утра ишо холила,
прибиралась, потом легла на кровать отдохнуть, сколь-то полежала, да как закричит
лихоматом: «Ой, смерть, смерть давит!» А сама руками за шею, за грудь ловится. Мы
подскочили, а знатья, че делать, ни у кого нeту, руками без толку машем да чекаем: «Че,
мамка, где, че?» Она прямо на глазах у нас посипела, пятнами пошла, захрипела…
Приподняли, посадили ee, а уж надо обратно класть. На шее следы навроде как остались, где
она навроде душила… так и влипло. Тятька опосле говорил: «Это она на меня метила, я ее
звал, да промахнулась, не на того кинулась». Вот он у нас долго, годов семь, однако что,
хворал. Ставили на мельнице новый жернов, и он под его… нога подвернулась, и прямо под
его. Как ишо живой остался! Кровью харкал, отшибло ему нутро. Он бы, поди-ка, и поболе
подержался, ежли берегчись, дак берегчись-то никак и не умел, ломил эту работу, что
здоровый, не смотрел на себя. Мамку хоронили зимой, под Рожество, а его близко к этой
поре, за Троицей. Откопали сбоку мамкин гроб, а он даже капельки не почернел, будто
вчерась клали. Рядышком поставили тятькин. Царствие вам небесное! Жили вместе, и там
вместе, чтоб никому не обидно.
На острову у нас могила есть… Тепери-то ее без догляду потеряли, гдей-то пониже
деревни по нашему берегу на угоре. Я ишо помню ее, как маленькая была. Лежит в ей,
сказывают, купец, он товары по Ангаре возил. И вот раз плывет с товаром, увидал Матёру и
велел подгребать. И до того она ему приглянулась, Матёра наша… пришел к мужикам,
которые тогда жили, пришел и говорит: «Я такой-то и такой, хочу, когда смерть подберет, на
вашем острову, на высоком яру быть похоронетым. А за то я поставлю вам церкву
христовую». Мужики, не будь дураки, согласились. И правда, отписал он деньги, купец,
видать, богатный был… целые тыщи – то ли десять, то ли двадцать. И послал главного
своего прикащика, чтоб строил. Ну вот, так и поставили нашу церкву, освятили, на священье
сам купец приезжал. А вскорости после того привезли его сюды, как наказывал, на
вековечность. Так старые люди сказывали, а так, не так было, не знаю. А че им, поди-ка, здря
говореть…
Тятько как помирать, а он все в памяти был, все меня такал… он говорит: «Ты, Дарья,
много на себя не бери – замаешься, а возьми ты на себя самое напервое: чтоб совесть иметь и
от совести не терпеть». Раньче совесть сильно различали. Ежли кто норовил без ее, сразу
заметно, все друг у дружки на виду жили. Народ, он, конешно, тоже всяко-разный был.
Другой и рад бы по совести, да где ее взять, ежли не уродилась вместе с им? За деньги не
купишь. А кому дак ее через край привалит, тоже не радость от такого богачества. С его
последнюю рубаху сымают, а он ее скинет, да ишо спасибо скажет, что раздели. У нас сват
Иван такой был. А он был печник любо-дорого на весь белый свет. За им за сто верст
приезжали печи класть. Безотказный, шел, кто ни попросит, а за работу стеснялся брать,
задарма, почитай, и делал. На его сватья грешит: «Ты на неделю уйдешь, кто за тебя в поле
будет робить? Кто дома будет робить, простофиля ты, не человек». А он правда что
простофиля: «Люди просют»… Ну и запустил свое хозяйство… «Люди просют» – хошь по
миру иди. На эту пору объявилась коммуния – он туды свою голову… – Последние слова
Дарья договорила врастяжку, она вспомнила, перекинувшись мыслью на теперешнее: – Я
вечор без ума могилку свата Ивана доглядеть. Да уж темно и было, не понять, где кто лежит.
Нешто и ее своротили? Над ей звездочка покрашенная была, сын с городу жалезную
тумбочку привез, а сверху как птичка звездочка. Надо седни проверить. Господи, догонь ты
этих извергов, накажи их за нас. Ежли есть в белом свете грех, какой ишо надо грех? – Чтобы
опять не разбередиться, Дарья осторожно покачала головой и, вздохнув полной грудью,
поднялась, пошла в путь и вынесла оттуда пять шоколадных, в пестрой бумажной обертке
конфет – три протянула Богодулу и две оставила себе. – Посласти маленько, я знаю: ты
любишь. Помню, поди-ка: в войну хошь на зуб положить, а откуль-то брал по кусочку