Page 15 - Прощание с Матерой

сахару, давал нам для скусу. Сердился не дай бог, eжли мы для ребят оставляли, заставлял
самих хрумкать. Сластей того сахару я ниче не знаю. То и сладко, че нету.
– Вино – ык! – подал голос Богодул и сделал отмашку головой, показывая, что вино он
не терпит и никогда не терпел.
– Пущай его дьявол пьет, – согласилась Дарья, усаживаясь обратно на свое место. – Че
я заговорела про свата Ивана? Памяти никакой не стало, вся износилась. А-а, про совесть.
Раньше ее видать было: то ли есть она, то ли нету. Кто с ей – совестливый, кто без ee –
бессовестный. Тепери холера разберет, все сошлось в одну кучу – что то, что другое.
Поминают ее без пути на кашном слове, до того христовенькую истрепали, места живого не
осталось. Навроде и владеть ей неспособно. O-хо-хо! Народу стало много боле, а совесть,
поди-ка, та же – вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу, хватило б для показу. Али
сильно большие дела творят, про маленькие забыли, а при больших-то делах совесть, однако
что, жалезная, ничем ее не укусить. А наша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не
смотрит. Ой, господи! Че про совесть, ежли этакое творится!
Я ночесь опосля вeчорошного не сплю и все думаю, думаю… всякая ахинея в голову
лезет. Сроду никакой холеры не боялась, а тут страх нашел: вот-вот, грезится, чей-то
стрясется, вот-вот стрясется. И не могу – до того напружилась от ожиданья… Вышла на
улицу, стала посередь ограды и стою – то ли гром небесный ударит и разразит нас, что
нелюди мы, то ли ишо че. От страху в избу обратно, как маленькой, охота, а стою, не
шевелюсь. Слышу: там дверь брякнет, там брякнет – не мне одной, значит, неспокойно.
Подыму глаза к небу, а там звездочки разгорелись, затыкали все небо, чистого места нету. До
того крупные да жаркие – страсть! И все ниже, ниже оне, все ближе ко мне… Закружили
меня звездочки… на-вроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Али унеслась
куды-то. Пришла в себя, а уж поглядно, светлено, звезды назад поднялись, а мне холодно,
дрожу. И таково хорошо, угодно мне, будто душа освятилась. «С чего, – думаю, – че
было-то?» И хорошо, и больно, что хорошо, стеснительно. Стала вспоминать, не видала ли я
че, и навроде как видала. Навроде как голос был. «Иди спать, Дарья, и жди. С кажного
спросится», – навроде был голос. Я пошла. Спать путем не спала, но уж маленько полегчало,
терпеть можно. А какой был голос, откуль шел, не помню, не скажу.
У нас мужики извеку, почитай, все свои были, материнские. Чужих не сильно примали.
При мне один Орлик прижился, дак Орлику сам черт – свояк. Он на гольной воде, захоти он,
нисколь не хуже бы обосновался и ноги не замочил. Трепало было несусветное, сто коробов
наворотит и не поперхнется, язык как молотилка. Мужики, поди-ка, для того и оставили его,
чтоб веселил, на потеху себе. У нас такие не родились. Соберутся где и хахают, и хахают на
всю Матёру, а он сидит – голова рыжая, рожа разбойная, вся в конопушках, и зубы редкие.
Вот-вот, зубы редкие – не здря говорят: у кого зубы редкие– вруша, через их все проскочит.
И моет свои редкие зубы, и моет – откуль че берется! До улежки мужиков доводил. Но и
работящий был, ой, работящий! Где кол забьет, там че-нить да вырастет. Дак вот, Дунька за
Генкой Пресняковым замужем, от его осталась, дочерь его. Ну, эта уж выродилась, не в
тятьку свово: ни соврать, ни поробить. А два парня были, те позаковыристей, за словом в
карман тоже не лазили – ну и одного как шпиена ерманского, чтоб не подковыривал, взяли, а
другой язык прикусил и съехал с Матёры. А куды съехал, живой ли тепери, не знаю. Я уж и
сама забыла про его, что он был, а то бы у Дуньки долго ли спросить?
Ну, мужики у нас свои, а баб любили со стороны брать. Так заведено пошто-то было. И
по наших девок, кто оставался, тоже наперебой плыли: с Матёрой породниться кажный рад.
У нас из веку богато жили. И девки от наших мужиков все породные выходили, бравые – на
залеживался товар. Ишо и пощас видать породу, кто с Матеры. Мамку мою тятька тоже
привез откуль-то с бурятской стороны. Как он ее дразнил: ой-ё-ёк. От с этого самого
Ой-ё-ёка, али как он, мамка и вышла. А там то ли воды совсем не было, то ли речушка какая
в один перешаг текла, только до смерти она боялась воды. Попервости, тятька рассказывал,
станет на берегу и глаза зажмурит, чтоб не видать. А куды от ее деться – кругом Ангара. На
Подмогу перeдти и то надо вплавь, а у нас там, на Подмоге покосы стояли. Так и не