Page 16 - Прощание с Матерой

привыкла до самой до смерти. Мы над ей подсмеивались, нам-то Ангара – своя, с
сызмальства на ей, а мамка говорела: «Ой, будет, будет на меня беда, здря никакой страх не
живет». Дак нет, никто у нас в дому не утонул, а что гулеванила, берегов не слушалась вода
– не нам однем, всем разор. Только щас мамкин страх наверх вышел, что незряшный он
был… он когды… щас… – Дарья растерянно запнулась; уронив голос, едва слышно и
потерянно закончила: – Он ка-ак: догонит все ж таки мамку вода. А мне и не в ум. Он
ка-а-ак…
Пораженная этой неожиданной новостью, которую надо было знать давно, но которая
где-то потерялась и выскользнула из воспоминаний только теперь, Дарья отставила чай и без
мысли, с тупой устремленностью стала шарить впереди себя глазами, что-то отыскивая,
что-то вовсе и ненадобное, тяжелое. Солнце ближе к обеду еще больше помутилось, свет eго
был бледным и слабым. На выбеленных, с отсыхающей известью стенах, на вышорканном до
разводистых углублений полу, на потрескавшихся подоконниках – везде, куда попадал этот
свет, казалось сиро и убого, продавлено глубокой непоправимой старостью. Посреди
комнаты за спиной Богодула проворно скользил в пустоте с потолка ситник – ненадолго
задерживался, легонько покачиваясь в воздухе, отдыхая или осматриваясь, что творится
вокруг, и снова опадал вниз. По открывающемуся в окне отрубку Ангары жуком проскочила
с жужжаньем моторная лодка, заколыхалась волна; в другом окне поверх заплота лежало
белесое оплывшее небо. И чем больше смотрела Дарья, все вмещая в глаза и ничего не видя,
не выделяя в отдельности, тем неспокойней ей становилось. И сильней набиралась досада,
что опять она делает не то, опять сидит за самоваром, как вчера… корило и давило что-то, не
давая собраться с духом, растягивая душу на стороны. Она поднялась и торопливо, будто
куда опаздывала, сказала Богодулу:
– Ну вот, напились мы с тобой. Напили-ись – боле некуды. Тапери ты иди, ежли надо.
А то оставайся, я пойду. Засиделись, опеть и засиделись с разговором, а об чем говореть…
Наши разговоры как мякина – ни весу, ни толку. Только и память, что было зерно. Было
время…
– Дарья, куды? – строго вопросил Богодул, задирая голову.
Она на минутку замешкалась и отказала:
– Нет, нет, я одна. Ты оставайся. Туды я одна.
Куда «туды»? – она и близко не знала и, выйдя за ворота и в раздумье подержавшись
возле них, тронулась было к Ангаре, наперед догадываясь, что повернет, и повернула, вышла
возле огородов за деревню – ноги несли ее к кладбищу. Но и до кладбища она не дошла;
сказалось ей, что ни к чему идти туда с нетвердой душой, смущать покой мертвых, и без того
возмущенный вчерашней войной. Не удастся ей дотянуться до них вещим словом – нет его, и
не родится оно; не отзовутся они. Вконец потерявшись, она опустилась без сил на землю на
сухом травянистом угоре, оказавшись лицом к низовьям, и, отыскивая глазами, на чем бы
успокоиться, осмотрелась окрест. Осмотрелась раз, и другой, и третий…
Отсюда, с макушки острова, видно было как на ладони и Ангару, и дальние чужие
берега, и свою Матёру, смыкающуюся за сосновой пустошью в одно целое с Подмогой, так
что островная земля тянулась чуть не до горизонта и лишь у самого его краешка
проблескивала полоска воды. Правый широкий рукав реки, словно оттопыриваясь на сгибе,
теснил низкий противоположный берег, вдаваясь в него, и опять выпрямлялся вдали, спадая
ровно и аккуратно; левый рукав, более спокойный и близкий, как бы принадлежащий
Матёре, свисая с ее крутого берега, в этот час при тихом солнце казался неподвижным. Его в
Матёре так и называли: своя Ангара. В эту сторону смотрела деревня, сюда спускали лодки,
ходили за водой, отсюда ребятишки впервые озирали мир, до каждого камешка все здесь
было изучено и запомнено, а за протокой при колхозе держали поля, которые только нынче и
забросили.
И тихо, покойно лежал остров, тем паче родная, самой судьбой назначенная земля, что
имела она четкие границы, сразу за которыми начиналась уже не твердь, а течь.
Но от края до края, от берега до берега хватало в ней и раздолья, и богатства, и