Page 17 - Прощание с Матерой

красоты, и дикости, и всякой твари по паре – всего, отделившись от материка, держала она в
достатке – не потому ли и назвалась громким именем Матёра? И тихо, потаенно лежала она –
набиралась соков раннего лета: на правый искосок от бугра, где сидела Дарья, густой гладью
зеленели озими, за ними вставал лес, еще бледный, до конца не распустившийся, с томными
пятнами елей и сосен; поверху и понизу в нем сквозила дорога, уходящая к Подмоге. Ближе
леса и левей от дороги огорожена была с двух сторон поскотина, оставив стороны к своей
Ангаре и деревне открытыми, – там бродили коровы, и тонко бренчало, как булькало, на шее
одной из них ботало. Там же, как царь-дерево, громоздилась могучая, в три обхвата,
вековечная лиственница (листвень – на «он» знали ее старики), с прямо оттопыренными
тоже могучими ветками и отсеченной в грозу верхушкой. Поблизости от нее стояла, будто
подбиралась, да так и не подобралась, испугавшись грозного ли вида, или онемев от казни,
береза; Дарья хорошо помнила ее еще молоденькой, помнила березкой, а теперь коряво
разошелся на две половины ствол, закаменела, разваливаясь, кора и обвисли, запрокинулись
вниз тяжелые ветви. И все, и пусто на выгоне – остальное оборвал и вытоптал скот.
Но видела, видела Дарья и то, что было за лесом, – поля с высокими осиновыми
переборами, покатый сырой правый берег в тальнике и смородине и ближе к Подмоге
болотце, где топырились на кочках уродливые березки, рано засыхающие от дурной воды,
торчащие голо и обманчиво: ухватишься рукой за такую опору, она хрупнет и обломится. На
левом высоком берегу березы совсем другие – высокие, чистые и богатые, оставляющие от
прикосновенья легкую известь белизны, стоящие просторно и весело, словно и
расставленные для какой-то игры, по три-четыре вместе. Этот луг и облюбовала издавна
молодежь для своих игрищ. Не один здесь состоялся сговор, не одна девица-молодица
заработала на этой травке славку, уходя отсюда в том же, в чем была, да не в той же
целости-сохранности. А бывало, вся деревня запрягала коней и ехала сюда по горячему
солнцу на праздник, бывало, бросались с высокого яра в темную воду парни, и, как говорит
старая молва, в какое-то давнее лето парень по имени Проня не поднялся обратно на яр и с
тех пор много лет бродит тут по ночам, как русалочий муж, и кого-то несмело и
неразборчиво кличет.
Видела Дарья на память и дальше – снова поля по обе стороны от дороги, на них там и
сям одинокие старые деревья, больше всего сушины, метившие когда-то в пору
единоличного хозяйничанья границы участков, а на деревьях лениво и молча, смущенные
блеклым бледнеющим солнцем и неурочной тишиной, сидят вороны. Дорога подворачивает
к старому гумну, где в мякине, сквозь которую прорастает зерно, возятся воробьи, а
почерневшая солома лежит назьменными пластами – сколько, в самом деле, кругом старого,
отслужившего свой век и службу, остающегося без надобности, но догнивающего медленно
и неохотно. Как с ним быть? Что делать? Тут ладно, тут все уйдет под огонь и воду, а как в
других местах? И кажется Дарье: нет ничего несправедливей в свете, когда что-то, будь то
дерево или человек, доживает до бесполезности, до того, что становится оно в тягость; что из
многих и многих грехов, отпущенных миру для измоленья и искупленья, этот грех
неподъемен. Дерево еще туда-сюда, оно упадет, сгниет и пойдет земле на удобрение. А
человек? Годится ли он хоть для этого? Теперь и подкормку для полей везут из города, всю
науку берут из книг, песни запоминают по радио. К чему тогда терпеть старость, если
ничего, кроме неудобств и мучений, она не дает? К чему искать какую-то особую, вышнюю
правду и службу, когда вся правда в том, что проку от тебя нет сейчас и не будет потом, что
все, для чего ты приходил в свет, ты давно сделал, а вся твоя теперешняя служба – досаждать
другим. «Так ли? Так ли?» – со страхом допытывалась Дарья и, не зная ответа, зная, вернее,
лишь один ответ, растерянно и подавленно умолкала.
…А там – тупая оконечность Матёры, илистый берег перед подможьем или подножьем
и брод на Подмогу или Подногу. В чистую воду туда спокойно перегоняли скот – колхозное
стадо там и летовало каждый год, но, как поднимется, задурит река, – держись и в лодке. Нос
Подмоги выдается в Ангару и чуть заходит за Матёру, будто когда-то нижний остров
вознамерился обойти передний и уже разогнался, отвернул, но отчего-то застрял. И