Page 18 - Прощание с Матерой

пришлось Матёре брать Подмогу на буксир: в месте брода, чтоб было за что цепляться в
шалую воду, протянут в воздухе канат. На него любят усаживаться стрижи, живущие в яру
на своей Ангаре, они и сейчас там сидят, подрагивая хвостами и заглядывая вниз, как
поплавки.
И не понять, в солнце остров или уже нет солнца; есть оно в небе, есть какое-то сияние
в воздухе и на земле, но слабое, едва подкрашенное, не дающее тени. Кругом сонно и
терпеливо и кругом безгласно – молчком лежит слева старая деревня с подслеповатыми,
будто в бычьих пузырях, окнами; застыл на поскотине обезглавленный «царский листвень»,
слепо растопырив огромные ветви со своими ветками; бледными и снулыми кажутся
зеленеющие поля; жидкими, не в полный лист и не в полный рост кажутся леса; и, конечно,
тоже молчком, убого и властно, не выдавая тайны, лежит кругом другая, более богатая
деревня, закрытая теперь для поселенья, – кладбище, пристанище старших…
Скоро, скоро всему конец.
Дарья пытается и не может поднять тяжелую, непосильную мысль: а может, так и надо?
Отступаясь от нее, она пробует найти ответ на мысль полегче: что «так и надо»? О чем она
думала? Чего добивалась? Но и этого она не знает. Стоило жить долгую и мытарную жизнь,
чтобы под конец признаться себе: ничего она в ней не поняла. Пока подвигалась к старости
она, устремилась куда-то и человеческая жизнь. Пускай теперь ее догоняют другие. Но и они
не догонят. Им только чудится, что они поспеют за ней, – нет, и им суждено с тоской и
немощью смотреть ей вслед, как смотрит сейчас она.
Где-то за спиной на большой Ангаре прокричал пароход, и с какого-то одинокого
дерева на полях сорвалась вверх ворона. «На море-океане, на острове Буяне…» – некстати
вспомнилась Дарье старая и жуткая заговорная молитва.

5

Под вечер приехал Павел. Дарья подняла на стук калитки голову, увидела, как Павел
вошел в ограду и вкинул с плеч обвислый рюкзак, этот городского фасона сидор, и по нему
догадалась: возьмет картошки. И спросила, когда Павел вошел в избу:
– Подчистили картофку-то?
– Подчистили.
– Говорела: больше нагребите. На карбазе поплыли. Полмешка и то, однако, не взяли –
надолго ли вам, едокам!
– Побольше-то издрябла бы, – отозвался Павел, усаживаясь на лавку и
приноравливаясь, чтобы снять тяжелые кирзовые сапоги.
– Издрябла? – удивилась Дарья. – Ты сказывал, там подполье есть.
– Есть, – кряхтел над влипшими в ноги сапогами Павел. – Есть подполье, есть. Только
из него воду, как из колодца, будем брать. Вода в нем. Хоть насосом качай.
– Но-о-о. Дак пошто ставили, где вода? Пошто недосмотрел-то, че давали?
– А там досматривай не досматривай… у всех вода. Никакой Ангары не надо.
– Это чо деется! Дак пошто так строились-то? Пошто допрели, лопатой в землю не
ткнули, че в ей?
– По то, что чужой дядя строил. Вот и построились.
– Ишо чудней.
И замолчала Дарья: одно к одному. Как действительно объяснить то, что не держит
никакого объяснения, что само по себе означает ответ? Это только ребятишки спрашивают:
почему хлеб называется хлебом, а дом домом? Потому что у хлеба и дома это свои
собственные, стародавние имена, от которых пошли другие слова, и что изменится оттого,
если кто-то знает, откуда они взялись? – был бы хлеб, был бы дом и не было бы того, чтобы
человеческое жилье ставили на слепые глаза!
Она видела, как Павел устал. Он с трудом содрал сапоги, вынес их, чтоб не воняли, в
сени и прошел босиком в передний угол, сел на топчан, старательно устанавливая перед