Page 20 - Прощание с Матерой

этот поселок, съезжается народ из двенадцати деревень, ближних и не ближних, что дома
там ставятся на две семьи с отдельными, само собой, ходами и отдельным жильем, а
квартиры для каждой семьи провешены в два этажа, меж которых крутая, как висячая,
лесенка. И так для всех без исключения одинаково. А что лесенка крутая, по которой не
только глубокой старухе, но и просто нездоровому человеку не разгуляться, понять можно
было из того, что имелись уже пострадальцы: пьяный Самовар – так звали горячего и
пузатого колхозного бухгалтера, шарашась ночью по ней вверх-вниз, полетел ступеньки
считать и недосчитался у себя двух ребер, лежит в больнице; маленькая девчонка из какой-то
чужой деревни тоже покатилась и повредила голову. Ну так, еще бы – привыкли ходить по
ровному, надо время, чтобы отучить. Про себя Дарья сразу решила, что, если доведется ей
жить в таком дому, наверх подыматься, смерть свою искать она не станет. А квартиры,
хвастают, красивые, стены в цветочках-лепеточках, на кухне, что в городе, не русская печь с
дровами да углями, а электрическая плита с переключателями; через стенку, чтоб на улицу
не бегать, туалет, а наверху, если кто подымется наверх, две большие комнаты со всякими
шкафчиками и дверцами для вечно праздничного проживания.
Это жилье. А рядом – тут же, во дворике, впритык к стене, огородик на полторы сотки,
на который требуется возить землю, чтобы выросло что-то, потому что отмерен он на камнях
и глине, – и это было тоже диковинно: отчего так шиворот-навыворот – не огород на земле, а
землю на огород. И что это за огород! Полторы сотки – курам на смех! Для куриц, кстати,
есть закуток, есть закуток для свиньи, а стайки для коровы нет, и места, чтобы поставить ее,
тоже нет. Один цыган, говорят, ухитрился и где-то все-таки поставил, но пришли из
поссовета и сказали: нельзя, уберите, это вам не цыганская вольница, а поселок городского
типа, где все должно быть под одну линейку. Про цыгана Дарья не очень верила: откуда у
цыгана корова? Сроду они не занимались этой скотиной, брезговали даже воровать ее, вечно
возжались с конями. Из цыгана скотник как из волка пастух. Но рассказывали почему-то
именно про цыгана. Когда Дарья спрашивала у Павла, правда ли, что не позволяют делать
стайки, он, морщась, с неуверенностью и недосказанностью отмахивался:
– Позволят… Дело не в стайке…
Понятно, что пуще всего дело в сене: на новом месте ни покосов, ни выгонов не было,
и чем там кормить не только личный, но даже общественный скот, никто толком не знал.
Под поля корчевали; тайга на десятки верст гудом гудела от машин, до угодий руки еще не
дошли. Для того чтобы отучить землю от одного и приучить к другому, требуются годы да
годы. На первую зиму можно, конечно, накосить на старых землях, и это короткое и
ненадежное «можно» больше всего расстраивало и смущало людей: на одну зиму можно, а
дальше? Что дальше? Не лучше ли попуститься сразу? И как опять же попуститься, если
привыкли к корове, в самые тяжелые годы кормились-поились ею, и если есть все-таки это
на одну зиму «можно»? Можно-то можно, но сколько, с другой стороны, в нем всяких ям, в
которые легче легкого завалиться: как выкроить время, чтобы косить, – это ведь не колхоз,
где у каждого такая же забота и где ее понимали; как, накосивши, переплавить сено через
Ангару, пока она не разлилась, и как там поднять его в гору. А если все же ухитришься и
накосишь, переплавишь, поднимешь, привезешь – куда его ставить? И куда опять же ставить
корову? Столько всего, что поневоле опустятся руки: пропади оно все пропадом.
Нет, этот последний, переломный год казался страшным. И особенно страшным,
несправедливым казалось то, что он, как всегда, обычным своим порядком и обычной
скоростью день за днем подвигался к тому, что будет, и ничем это «что будет» оттянуть
было нельзя. Потом, когда оно состоится, когда очутятся они в новой жизни и определится,
кем им быть – крестьянами ли, но какими-то другими, не теперешними, или столбовыми
дворянами, когда впрягутся они в лямку этой новой жизни и потянут ее, станет, наверно,
легче, а пока все впереди пугало, все казалось чужим и непрочным, крутым, не для
всякого-каждого, вот как эти лесенки, по которым один поднимется шутя, другой нет.
Молодым проще, они вприпрыжку на одной ноге взбегут наверх – потому-то молодые легче
расставались с Матёрой. Клавка Стригунова так и говорила: