Page 21 - Прощание с Матерой

– Давно надо было утопить. Живым не пахнет… не люди, а клопы да тараканы. Нашли
где жить – середь воды… как лягушки.
И ждала, не могла дождаться часа, чтобы подпалить отцову-дедову избу и получить за
нее оставшиеся деньги. Она бы давно и подпалила и ушла не оглянувшись, но с той и другой
стороны лепились к Клавкиной постройке такие же избы, где жили еще, не уходили люди, а
огонь мог перекинуться и на них. Поэтому Клавку удерживали, а она кляла Матёру и
матёринцев, которые цеплялись за деревню, насылала на их головы все громы и молнии.
– Подожгу, – грозилась она, приезжая из совхоза. – Мое дело маленькое. Не хочете
уходить, хочете гореть – горите. А я из-за вас страдать не собираюсь.
Тем же – как скорей получить вторую половину причитающихся за усадьбу денег –
озабочен был и Петруха, сын старухи Катерины. Но Петруху держала другая беда. Еще два
года назад какие-то люди, которые ходила по Матёре и простукивали, просматривали чуть
ли не все постройки, прибили на Петрухину избу жестяную пластинку: «Памятник
деревянного зодчества. Собственность Ак. наук». Петрухе сказали, что его избу увезут в
музей, и он поначалу очень загордился: не чью-нибудь, Петрухину избу выделили и
отметили, люди станут платить деньги, чтобы только посмотреть, что это за изба, какой
редкой и тонкой работы кружева на ее оконных наличниках, какая интересная роспись на
заборках, какие в ней полати, из каких она сложена бревен. И хоть на мельнице и мангазее
тоже висели такие же пластинки, но то мельница и мангазея, а тут жилая изба – ну разве
можно сравнивать? Пока это временная пластинка, там, в музее, будет другая: «Изба
крестьянина из Матёры Петрухи Зотова…» – или нет: «…крестьянина из Матёры Никиты
Алексеевича Зотова». Все станут читать и завидовать Петрухе – Никите Алексеичу Зотову.
При рождении его действительно назвали и записали Никитой, а при жизни за
простоватость, разгильдяйство и никчемность перекрестили в Петруху. Теперь никто уже и
не помнил, что он Никита, родная мать и та называла Петрухой, да и сам он только в мечтах,
когда его награждали и возносили как человека особенного, прославленного, тайком
доставал и ставил в строку свое законное имя, а в каждодневном своем житье-бытье
обходился Петрухой. Но уж на дощечке, на надписи он, как полагается, должен быть при
полном величанье.
Но проходили месяцы и месяцы, люди, которые облюбовали Петрухииу избу, не давали
о себе знать, и Петруха забеспокоился. Аванс, половина компенсации за избу, был давно
прожит и пропит, для получения второй половины требовалось, чтобы Петрухиной избы как
таковой на месте не существовало. Весь последний год Петруха писал письма и требовал,
чтобы «Ак. паук» забрала свою собственность. Никто ему не отвечал. Он уже и не рад был
музею – черт с ней, с вечной и звонкой надписью на дощечке – получить бы деньги. Петруха
после колхоза никуда не прибился и нигде не работал, сшибал копейки чем попадя и жил с
матерью впроголодь, а в это время где-то в ведомости напротив его фамилии стояла круглая
цифра – тысяча рублей, целое состояние. Дело оставалось за небольшим – убрать избу. Не
будь этой «Ак. наук», он бы мигом убрал: Петрухина усадьба стояла наособицу, так что за
соседей можно было не тревожиться. Но «собственность Ак. наук» покуда его тоже
удерживала. Печатными буквами пробито, что не его, не Петрухина, собственность – не
напороться бы на неприятность. Вот как: изба Петрухина, а собственность не Петрухина –
поди разберись, кто ей хозяин. И ему не дают, и сами не берут.
– Они у меня дождутся, – угрожающе кивал Петруха куда-то далеко поверх Ангары. –
Дерево не железо, оно само может пыхнуть. Потом спрашивай, чья собственность. Дождутся.
Вот они, Клавка с Петрухой, да еще, наверно, кой-кто из молодых, кто уже уехал и не
уехал, переменам были рады и не скрывали этого, остальные боялись их, не зная, что ждет
впереди. Тут все знакомо, обжито, проторено, тут даже и смерть среди своих виделась
собственными глазами ясно и просто – как оплачут, куда отнесут, с кем рядом положат, там
– полная тьма что на этом, что на том свете. И когда приезжал ненадолго из совхоза Павел и
Дарья принималась расспрашивать ого, он отвечал неохотно и как бы виновато, словно боясь
ее испуга, того, что новое не способно вместиться в ее старые понятии.