Page 24 - Прощание с Матерой

слабые тревожные звуки. В серой темноте улицы было пусто и спокойно. Тихо, ничем не
выдавая своей жизни, стояли избы с бельмастыми окнами, но, когда Хозяин приближался к
какой из них, она отзывалась протяжным, на свой голос, терпеливым вздохом, показывая,
что все знает, все чувствует и ко всему готова. Были среди них и нестарые, ставленные и
тридцать и двадцать лет назад, не успевшие почернеть и врасти в землю, но и они смиренно
стояли в общем ряду, ведая свою судьбу, подвигаясь к ней под короткой летней ночью еще
на один шаг. Так терпеливо и молча пойдут они до последнего, конечного дня, показав на
прощанье, сколько в них было тепла и солнца, потому что огонь – это и есть впитанное и
сбереженное впрок солнце, которое насильно изымается из плоти.
Ночь нарастала, но была по-прежнему мерклой, без теней. От близкой воды волнами
доносило стоялую сырость, а когда опадали эти волны, вставал сильный сухой запах
запустения и гнили. Подбегая к постройкам, Хозяин чувствовал, как истывает из дерева
тепло, набранное за день, но сегодня оно было сдержанней и слабей, – верно, солнце завтра
не выйдет.
Спала Матера-деревня. Старухам снились сухие тревожные сны, которые слетали к
ним уже не по первой очереди, но старухи о том не знали. Только ночами, отчалив от
твердого берега, сносятся живые с мертвыми, – приходят к ним мертвые в плоти и слове и
спрашивают правду, чтобы передать ее еще дальше, тем, кого помнили они. И много что в
беспамятстве и освобожденности говорят живые, но, проснувшись, не помнят и ищут
последним зряшным видениям случайные отгадки.
Сейчас эти сны бледно вспыхивали за окнами, как дальние-предальние зарницы, и уже
по одним этим отсветам можно было понять, где есть люди и где их нет. Никто в эту ночь не
миновал снов: тяжко жалобились, рассказывая о последних днях, старухи.
Обежав из конца в конец деревню, Хозяин повернул за улицей влево к высокому над
рекой голому берегу. Здесь было видней, в распахнутом просторе слоисто мерцали темные
дали; стеклянно взблескивала и стеклянно же позванивала на нижнем перекате вода. Со
струнным, протяжным шуршанием катилась Ангара; посреди острова шуршание
расходилось на две струны, которые провешивались над водой, пока оно опять не смыкалось
в одно. Хозяин любил прислушиваться к этому нутряному, струйному звучанию текущей
реки, которое днем за посторонними шумами пригасало, а ночью становилось чище и ясней.
Оно возносило его к вечности, к раз и навсегда заведенному порядку, но Хозяин знал, что
скоро оно оборвется и будет здесь, над заглохшей водой, гудеть только ветер. Вспомнив об
этом, Хозяин повернул в глубь острова.
Ночь будто остановилась и не стекала уже поперек Ангары в свою закатную сторону, а
набравшись до краев, творила над Матёрой слепое осторожное кружение. Слепо тыкался то с
одной, то с другой стороны ветерок и, не натянувшись, засыпая на ходу, опадал и застревал в
траве. Трава была влажной, пахучей, и по ней Хозяин определил, что завтра к середине дня
прольется недолгий дождь.
Остров продолжал жить своей обычной и урочной жизнью: поднимались хлеба и
травы, вытягивались в земле корни и отрастали на деревьях листья; пахло отцветающей
черемухой и влажным зноем зелени; шепотливо клонились к воде по правому берегу кусты;
вели охоту ночные зверьки и птицы.
Остров собирался жить долго.

7

И дни наступили длинные, пологие, ни конца, ни края, а все равно срок, назначенный
дедом Егором для отъезда, подступил так скоро, что и правда не успели оглянуться, когда и
куда проскочили последние две недели. И то уж Настасья после Троицы потянула три дня –
кончились и они…
Уезжать пало на среду. Никакой, поди, разницы, когда уезжать, но верилось почему-то,
что лучше это сделать в середине недели, чтобы какой-то чудесной судьбой прибило