Page 25 - Прощание с Матерой

когда-нибудь обратно, к этому же берегу. Настасья больше любила четверг, он казался
удачливей, но от четверга было ближе к концу недели, а значит, к другому берегу, к другой
жизни, откуда трудней добираться.
Всю ночь Настасья не спала, жгла огонь – электричество в Матёре отключили еще
весной, машину, которая гнала его, куда-то увезли, и матёринцы опять перешли на керосин.
Да и как было спать в последнюю ночь, где взять для такого сна покою? Где взять недуми,
нежити, чтобы уснуть? То и дело она спохватывалась, что забыла одно, другое, бросалась
искать и не находила, с причитаньями обшаривала на десять раз углы, обыскивала сени и
кладовку, шла со свечкой в амбар, развязывала и разваливала наготовленные уже узлы,
натыкалась наконец на потерю и тут же хваталась другую. Если даже ничего не теряла, все
равно ходила и искала, боясь оставить то, без чего не обойтись. В избе было пусто и гулко.
Настасьино топтание, как по жести, отдавалось в стенах, жалобно позванивали от шагов не
прикрытые ставнями окошки. А тоже: ставни не закрывали, чтобы не пролежать, не
прозевать свет, чтобы, значит, не опоздниться. Где там пролежать! Давно кануло то время,
когда просыпали, а что говорить про эту ночь!
Посреди бестолковой суеты не один раз замирала Настасья: где она – дома, не дома?
Голые стены, на которых белеют пятна от снятых рамок с фотографиями, а и межоконье –
большой круг от зеркала; голые заборки, голый пол, раскрытые двери, надпечье, откуда
сняли занавески; пустые вешалки, пустые углы – кругом пусто, голо, отказно. Посреди
прихожей разбойной горой громоздятся большой кованый сундук и рядом три узла, куда
столкано все добро. Только на окнах остались занавески. Поначалу Настасья сняла и их, но
посмотрела, как окончательно оголилась и остыдилась изба, и не вынесла, повесила обратно.
Потом достала старенький половик и тоже вернула на прежнее место у порога с ласковым
приговором: «Тебе ли, родненький, в город ехать, жизню менять? Оставайся, где лежал, дома
оставайся. Тебе уж не мы с Егором нужны, тебе чтоб под своим порогом находиться. Это уж
так. И находись, никто тут тебя не тронет. Будешь как на пензии». После этого она стала
наговаривать чуть не всему, к чему прикасалась. «А ты поедем, поедем, не прячься. Тебя я не
оставлю, без тебя я как без рук. И не просись, не оставлю. Это так я бы и сама осталась, а
нельзя». «Ой, а про тебя совсем забыла. Ты тоже полезай, тут место есть. Полезай, полезай».
«Я бы рада, а как? Как я тебя возьму? Оно хорошо бы взять, дак не выйдет. Оставайся – че ж
делать! Я приеду – мы с тобой ишо повидимся».
В сентябре Настасья собиралась приехать копать картошку
Дед Егор подозрительно посматривал на старуху: с Троицы она не выродила ни
слезинки, будто и верно поняла наконец – все равно ехать, повороту не будет, хоть плачь,
хоть не плачь. А до того все ходила с мокрыми глазами, все всхлипывала, и чем ближе к
отъезду, тем больше. Остановится среди дела и смотрит, уставится на Егора – он обернется, а
она:
– Может, не поедем, Егор? Может, здесь останемся? Взяли бы и остались…
– Тьфу ты, окаянная! – бесился он. – Сколева тебе одно по одному тростить?! Кому мы
тутака нужны?! Кому?
– А как мы там будем?… – И в слезы. Через час, другой то же самое сначала.
Неделю назад причалил первый в нынешнее лето плавларек, снабжающий бакенщиков;
дед Егор услыхал и сбегал, взял махорки и две бутылки красного, некрепкого. Одну
откупорили в праздник. Сидели вдвоем – вся семья. Дед Егор вообще в последнее время,
словно стараясь заранее отвыкнуть потихоньку от Матёры и привыкнуть к одиночеству, стал
чураться людей – все дома да дома. Настасья выпила, размякла, что-то в ее бедовой голове
сдвинулось – она сказала:
– А мы с тобой, Егор, так друг возле дружки и там будем. Че ж теперь… куды
денешься?
– Давно пора скумекать, – обрадовался он, не особенно доверяя настроению старухи,
гадая, надолго ли ее понятие.
– Ребят потеряли… где их теперь взять? – продолжала она с раздумчивой