Page 27 - Прощание с Матерой

– Брось, где лежало, и боле не касайся. Воду держать… На што тебе ее держать?
Но сам он взял с собой и ружье, старое, тульское, шестнадцатого калибра, и весь, какой
был, припас к нему, хотя тоже сомнительно, чтобы ружье в его годы в большом городе
пригодилось. Но ружье есть ружье, это не корыто, с ним расстаться он ни за какие пряники
бы не смог. Настасья в свой черед не захотела оставить прялку. Увидев ее у старухи в руках,
дед Егор закричал опять: «Куды?», но Настасья решительно отказала:
– Нет, Егор… кудельку когды потянуть, как без прялки?
– Тьфу ты, окаянная! Твоя куделька что на прялке, что под прялкой теперечи одинакая.
Где ты ее возьмешь?
– Нет, Егор… – уперлась и отстояла прялку.
Она пристроила ее рядом со столом в первый же рейс, сверху придавила узлом. Дед
Егор покатил тележку на берег, где стояла взятая у бакенщика большая, под груз, лодка. На
ней и предстояло старикам сплавиться в Подволочную на пристань, куда вечером подойдет
пароход, и дальше, оставив лодку у тамошнего бакенщика, двигаться на пароходе. Павел
Пинигин, Дарьин сын, предлагал деду Егору на буксире домчать его, чтобы не грестись, до
пристани своей моторкой, но дед отказался:
– Через Ангару, так и быть, перетяни, а тамака своим ходом. Куды нам торопиться? До
пароходу помаленьку сползем. Хучь Ангару в остатный раз поглядеть.
Только он укатил с тележкой, пришла Дарья. Она постояла в ограде, к чему-то с
жалостью прислушиваясь и присматриваясь, поднялась на крыльцо и осторожно потянула на
себя дверь.
– Настасья! – позвала она, не зная, дома та или нет.
– Ниче, ниче, Дарья, – отозвалась Настасья. – Ты заходи. Мы с Егором поедем. Люди
живут…
– Собралися? – спросила Дарья, входя.
– Ага. А Егор пла-ачет, плачет, не хочет ехать. Я говорю: «Ты не плачь, Егор, не
плачь…» – Она задержала на Дарье глаза, будто только теперь узнала ее, и, издрогнув,
умолкла – пришла, значит, в полную память. – Ниче, Дарья, – виноватым шепотом сказала
она. – Ты видишь… это уж так… – и показала на узлы на полу, на голые стены, давая понять,
что и рада бы держаться в уме, да не может. И жалобно попросила: – Ты уж, Дарья, не
поминай меня сильно худо…
– И ты меня… – дрогнувшим голосом, промокая платком с головы глаза, повинилась
Дарья за свою долгую жизнь рядом с Настасьей.
– Помнишь, у нас ребяты были?
– Как не помню?!.
– А где их тепери взять? Одне. Я говорю Егору: «Поедем, Егор, нечего ждать, поедем»,
а он…
Она осеклась, бессильно опустилась на лавку. Дарья подошла и присела рядом. Сидеть
в пустой, разоренной избе было неудобно – виновно и горько было сидеть в избе, которую
оставляли на смерть. И пособить нельзя, нет такой помощи, чтобы пособить, и видеть
невыносимо, как слепнут стены и в окна льется уже никому не нужный свет.
Настасья вспомнила:
– Че я хотела тебя просить, Дарья. Едва не забыла. Возьми к себе нашу Нюню. Возьми,
Дарья.
– Какую ишо Нюню?
– Кошку нашу. Помнишь нашу кошку?
– Ну.
– Она щас куды-то убежала. Как стали собираться, убежала и не идет. Возьми ее,
покорми до меня.
– Дак у меня своих дне. Анфиза тоже подкинула – уезжала. Куды я с имя?
– Нет, Дарья, Нюню надо взять, – заволновалась Настасья. – Нюня – лаская кошечка,
такой у тебя нету. Я ее с собой хотела, я бы ни в жисть ее не оставила, а Егор говорит: на