Page 28 - Прощание с Матерой

пароход не пустют. А ну как взаправду не пустют – пропадет Нюня. Тебе с ей никакой
заботушки, она ниче и не ест, рази капельку когды бросишь…
– Господи… с Нюней со своей… Попадется на глаза – возьму, не попадется – как
хочет. Я за ей по острову бегать не буду.
– Нет, Дарья, она сама. Она все сама. Такая понятная кошечка. А посмотришь на ее, и
меня помянешь. Она как памятка моя останется. А я приеду, я назадь ее… Ее вот только без
меня поддержать, чтоб с голоду не околела.
– Ты-то правду приедешь?
– Дак а мы без картофки-то как будем? А ну ежли зиму ишо придется не помереть – как
без картофки? – Казалось, Настасья говорила это кому-то другому – Дарье она сказала,
потеряв голос до стона: – Ой, да какую там зиму! Ни дня одного я не вижу напереди. Ой,
Дарья, в чем мы виноватые?
Вернулся, громыхая тележкой, дед Егор, и старухи поднялись. Снова взялись за сундук,
теперь уже в три силы, и снова опустили – не те силы. Пришлось Дарье крикнуть Павла. Он
пришел, с удивлением покосился на оказину-сундук, не приспособленный для дорог,
изготовленный в старину на веки вечные стоять без движения на одном месте, но промолчал,
не сказал о том старикам. Лишь после, когда с трудом втащили его на тележку и подвязали,
посоветовал:
– Ты, дядя Егор, в Подволочную приплывешь, сразу к Мишке иди. Не вздумай один
пыжиться.
– Куды один… – махнул дед рукой. – Через грыжу не взять. Понапихала, дурная
голова. – Дед Егор хотел свалить вину за сундук на Настасью.
– Ниче, Егор, ниче, – не расслышала она, кивая чему-то своей большой головой и
попутно озираясь кругом, словно все еще что-то разыскивая.
Сундук повез Павел; дед Егор шел сбоку и придерживал его, чтоб не свалился, за
медное крученое кольцо. Павел же помог перевезти остальное и сгрузить все в лодку, потом
вывел лодку на воду, проверяя запас в бортах, – его было достаточно. Прикатили обратно
тележку, дед Егор поставил ее под навес, осторожно опустив оглобли на землю, но, подумав,
зачем-то поднял их и уткнул в стену.
По двору, наговаривая, ходили курицы, проданные Вере Носаревой. Трех куриц
зарубили – двух съели раньше, одну сварили в дорогу, и четырех живым пером за десять
рублей купила Вера. А они, бестолковые, сюда, в свой двор, не понимают, что теперь он
чужой и мертвый. Телку за 130 рублей сдали в совхоз – разбогатели – куда с добром! Но
телка паслась на Подмоге – хорошо хоть ее не увидать. И все. А было какое-то хозяйство,
жизнь прожили не без рук – все поместилось в лодку. Пойди и оно прахом, одна дорога.
Народу в избе прибавилось, подошли Катерина и Сима с ребятенком. Сидели молча,
подавленно, растеряв все слова, и только водили глазами за Настасьей, которая продолжала
тыкаться из угла в угол, будто все искала и не могла отыскать себя – ту, что должна уезжать.
Когда дед Егор с Павлом вошли, старухи испуганно вздрогнули и замерли, приготовившись
к последней команде. Но дед Егор достал вторую бутылку купленного в плавларьке вина,
они с Павлом вынесли из кути и подставили к скамейке стол, и старухи обрадованно, что
еще не подниматься, зашевелились, завздыхали. А больше всех обрадовалась Настасья, она
повеселела, хохотнув, и принялась рассказывать, как топилась сегодня в последний раз
русская печка.
Стаканов было только два; первыми подняли их Павел и дед Егор.
– Отчальную, что ли? – неуверенно спросил Павел.
Нужно было сказать что-то еще, и он добавил: – Живите долго, дядя Егор, тетка
Настасья.
– Заживе-е-ом! – Дед Егор придавил слово так, что оно пискнуло.
Павел выпил и ушел собираться. Старухи опять умолкли, припивая вино маленькими
глоточками, как чай, морщась и страдая от него, перебивая этим страданием другое. Дед
Егор тоже поднялся, закурил под взглядами старух и, выходя, предупредил: