Page 31 - Прощание с Матерой

Под эту ночь Матёра утихомирилась рано. Поздние дела случаются обычно у молодых,
а их в Матёре, кроме набежников из совхоза, не осталось. Легли еще при свете, когда он
затихал и замирал, скатываясь за Ангару, куда ушло солнце. Теперь и время наступило
непутевое, не как у нормальных людей: с одной стороны, охота задержать лето и оттянуть то
небывалое-неживалое, что готовилось, а с другой – не терпелось, чтобы поскорей
чем-нибудь кончилась эта тягомотина, когда не дома и не в гостях, то ли живешь, то ли
снишься себе в долгом недобром сне. Легли, как обычно, рано; Катерина впервые уходила из
дому и, хоть давно приготовилась, настроилась на уход и этот малый, перед большим,
переезд тоже загодя предчувствовала, но было ей донельзя горько и тошно, всякое слово
казалось неуместным и ненужным. Дарья, понимая ее, не лезла с разговором; под вечер
приходил Богодул, но с ним тоже не разбеседуешься, потыркали, помыркали, чтоб совсем не
молчать, и Дарья спровадила старика. Себе она постелила на русской печке, там она больше
всего и спала и зимой и летом, влезая на печку через голбец, а Катерина устроилась на
топчане в переднем углу. Для Павла, когда он будет приезжать, оставалась деревянная
кровать.
Легли и затихли. Катерина не знала, уснула она или, молясь ненадежными мыслями,
только еще подбиралась ко сну, когда в окно забарабанили – сначала в окно и тут же в дверь,
и Богодул за дверью (все недобрые вести приносил Богодул) сипло и раскатисто закричал:
– Катер-рина! – Обычная очередь мата, без которого не смыкались у него вместе два
нормальных слова. – Катер-рина, горишь! Кур-рва! Петр-руха!
Старухи вскочили. В двух окнах, выходящих на верхний край Матёры, плясали
огненные сполохи, огонь казался настолько близким, что Дарья со сна перепугалась первым
страхом:
– Господи! Мы, ли че ли?!
Что к чему, Катерина разобрала сразу. И, путаясь в одежонке, вскрикивала запальчиво
и слабо, будто билась лбом о стенку:
– Ну, бесовый! Ну, бесовый! Как знала! Как знала! Царица небесная! – Подхватилась и
со всех своих ног кинулась туда – домой, что еще только вечером было ее домом. Богодул,
заторопившийся было за ней, с полдороги переиначил и повернул на нижний край
добуживать деревню.
Когда Катерина подбежала, изба полыхала вовсю. Не было никакой возможности
отбить ее от огня, да и не было в этом нужды. Один Петруха метался среди молча стоящих,
неотрывно глядящих на огонь людей и пытался рассказать, как он чуть не сгорел, как в
последний момент проснулся «от дыма в легких и от жара в волосах – волоса аж
потрескивали». «А то бы хана, – повторял он с усмешкой. – Ижжарился бы без остатку, и не
нашли бы, где че у меня было», – и, присаживая голову, заглядывал в глаза: верят, не верят?
От него, как от чумного, отодвигались, но Петруха особенно и не рассчитывал на веру, он
знал Матёру, знал, что и его знают как облупленного, а потому допускал и свою невольную
вину. «Я вечером печку топил и лег спать, – лез он с никому не нужными объяснениями. –
Может, уголь какой холерный выскочил, натворил делов», – и опять принимался
рассказывать, как он спасся. Для него только это и было важно – что он сам мог сгореть и
лишь чудом уцелел, он так уверился в этом, что, рассказывая, добивался у себя слезы и
дрожи в голосе – того, что требовалось для правды. Про печку и уголь он здесь же и забывал
и грозил: «Узнать бы, какая падла чиркнула, я бы…» – и точил кулаки, пристукивая ими
один о другой, как точат ножи. Или он опьянел от пожара, или с вечера еще не просох
окончательно, но казался Петруха нетрезвым и пошатывался, оступался; лохматый и
грязный, был он в майке, одна лямка которой сползла с плеча, и в сапогах – обуться все-таки
успел старательно. К тому же Петруха успел кое-что и выбросить из огня: на земле валялось
ватное лоскутное одеяло, старая дошонка и «подгорна» – гармошка, которая в Петрухиных
руках знала только: «Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица, по тебе никто не ходит – ни
петух, ни курица…» Петруха все хватался за нее и все переносил с места на место, подальше
от жара; люди тоже отступали, когда припекало, но не расходились и не сводили с огня