Page 51 - Прощание с Матерой

заразы, сомустили. Особливо Галька. Им што – она им, фамиль-то, не родная, она им што
платок на голову – сёдни одна, завтрева другу одевай. Пристали: давай да давай. А в тот раз
подпоили меня… я и задумался. «Кошкин, – грят, – это ты вроде под бабой ходишь, а Коткин
– дак баба под тобой». Чем, заразы, стравили… Задумался и грю: «Поллитру ишо дадите, дак
берите». Никому не видал: в четыре ноги кинулись, однем духом выставили.
– За поллитру, значит, фамиль продал?
– Дак, выходит, так. Галька в раён ездила, документы переписать. А я сам. Сам над
етой буковкой крышку сделал. Пойми: ты или шы? Шито-крыто, а расписуюсь, дак нарошно
не достаю до ее, закорюку ставлю. Был Кошкин, и есть Кошкин. А оне как хочут.
Вера Носарева, Дарьина соседка с нижнего края, несколько раз уже порывалась встать
и уйти домой, даже не домой, а на деляну, – Вера, пока суть да дело, бегала на свой сенокос,
потихоньку валила травку, но уходить из тепла и от людей не хотелось, дождь к тому же
распалился и шумел сплошной волной. На топчане, как на шильях, вертелась, каждую
минуту заглядывая в окно, Клавка Стригунова – эта давно бы и стриганула, да не пускал
дождь. С тоски Клавка вязалась к Андрею, расспрашивала его про городских мужиков: каких
они нынче любят баб – полных или поджарых? Андрей, смущаясь, пожимал плечами. Среди
бела дня стало темнеть, дождь хлестал как сумасшедший, веселый разговор поневоле
померк, мало-помалу перешел опять все к тому же, – к Матёре, к ее судьбе и судьбе
матёринцев. Дарья, как обычно, решительно и безнадежно махнула рукой:
– А-а, ниче не жалко стало…
– Жалко-то, поди, как не жалко… – начал Афанасий и умолк: сказать было нечего.
– Ой, старые вы пустохваты, пропаду на вас нету, – отстав от Андрея, вдруг вцепилась
в разговор Клавка, будто ожгли ее. – Нашли над чем плакать! И плачут, и плачут… Да она
вся назьмом провоняла, Матёра ваша! Дыхнуть нечем. Какую радость вы тут нашли?!
Кругом давно новая жисть настала, а вы всё, как жуки навозные, за старую хватаетесь, всё
какую-то сладость в ей роете. Сами себя только обманываете. Давно пора сковырнуть вашу
Матёру и по Ангаре отправить.
Афанасий же первый и ответил, задумчиво поджав голос, словно и не Клавке отвечал, а
себе, своим сомнениям:
– Хошь по-старому, хошь по-новому, а все без хлеба не прожить.
– Без хлеба, че ли, сидим? Вон свиней уж на чистый хлеб посадили.
– Покеда не сидим…
– Ну горлодерка ты, Клавка! – вступила, опомнившись, Дарья. – Ну горлодерка! Откуль
ты такая и взялась, у нас в Матёре таких раньче не было.
– Раньче не было, теперь есть.
– Дак вижу, что есть, не ослепла. Вы как с Петрухой-то вот с Катерининым не
смыкнулись? Ты, Катерина, не слушай, я не тебе говорю. Как это вы нарозь по сю пору
живете? Он такой же. Два сапога – пара.
– Нужон он мне как собаке пятая нога, – дернулась Клавка.
– А ты ему дак прямо сильно нужна, – обиделась, в свою очередь, Катерина.
– Вам че тут жалеть, об чем плакать? – наступала Дарья. Она одна, как за
председательским местом, сидела за столом и, спрашивая, от обиды и волнения дергалась
головой вперед, точно клевала, синенький выцветший платок сползал на лоб. – У вас давно
уж ноги пляшут: куды кинуться? Вам что Матёра, что холера… Тут не приросли и нигде не
прирастете, ниче вам не жалко будет. Такие уж вы есть… обсевки.
Клавка, взбудоражив стариков, и спорить стала легко, с улыбочкой:
– Тетка Дарья, да это вы такие есть. Сами на ладан дышите и житье по себе выбираете.
По Сеньке шапка. А жисть-то идет… почему вы ниче не видите? Мне вот уже тошно в вашей
занюханной Матёре, мне поселок на том берегу подходит, а Андрейке вашему, он помоложе
меня, ему и поселка мало. Ему город подавай. Так, нет, Андрейка? Скажи, да нешто жалко
тебе эту деревню?
Андрей замялся.