Page 54 - Прощание с Матерой

серьезному человеку бы их говорить, и в рассуждениях Андрея в тот день, когда они
встретились и сидели за столом, и есть сегодняшняя правда, от которой никуда не уйти. И
молодые понимают ее, видимо, лучше. Что ж, на то они и молодые, им жить дальше. Хочешь
не хочешь, а приходится согласиться с Андреем, что на своих двоих, да еще в старой Матёре,
за сегодняшней жизнью не поспеть.
– Привыкнем, – согласился Павел.
– Как думаешь, добьемся, нет хлебушка от той землицы? – спрашивал Афанасий.
– Должны добиться. Наука пособит. А не добьемся – свиней будем откармливать или
куриц разводить. Счас везде эта… специализация.
– Дак я на своем комбайне што – куриц теребить буду?
Бабы оживились.
– Сделают приспособление – и будешь. Чем плохо?
– Хватит пыль глотать, вон почернел весь от ее.
– Перо полетит, дак очистится.
Дарья, отстав от разговора, никого не слушая и не видя, сосредоточенно, занятая только
этим, потягивала из поднятого в руках блюдечка чай и чему-то, как обычно, мелко и
согласно кивала.
– Што, бабы, – руководил Афанасий, – будем закрывать, однако, собрание. Засиделись.
Дарья уж самовар допивает. Какое примем постановленье? Переезжать али што?
– Без нас давно приняли.
– Пое-е-хали! Там, на большой земле, и вниманье на нас будет большое.
– Только клопов, тараканов лучше вытряхайте.
Как ты, Тунгуска? Будем переезжать?
Тунгуска вынула изо рта трубку, облизнулась, подняла на голос непонятно где
плутавшие глаза и кивнула.
Ты, Дарья, тоже собирайся. Без тебя мы не поедем.
Но Дарья не ответила.
– Глите-ка, – спохватилась Вера Косарева. – Дожь-то вроде присмирел. Засиделись,
засиделись… Воду толочь – дак вода и будет. Я побежала. Крикнешь, Павел, ежли че. Но
сёдни уж не кричи. Сёдни я побежала.
…Дождь, дождь… Но виделся уже и конец ему, промежутки от дождя до дождя стали
больше, подул верховик и с натугой, с раскачкой сдвинул наконец влипшую в небо мокрень,
потянул ее на север. Только проходящие, проплывающие мимо тучи продолжали сбрасывать
оставшуюся воду. Притихнет и снова забарабанит, падет без солнца слабый, скошенный
многими углами солнечный свет и опять померкнет, опять забрызгало – словно из какой-то
вредности и нарочитости, чтобы не подавать людям надежды, что когда-нибудь
окончательно прояснит. И люди, не умея покориться, злились, кляли и небо, и себя – за то,
что живут под этим небом.
В один из таких не устоявшихся еще шатких дней – не дождь и не вёдро, не работа и не
отдых – приехал Воронцов и с ним представитель из района, отвечающий за очистку земель,
которые уйдут под воды. Народ собрали в грязном и сыром помещении с наполовину
выбитыми стеклами, бывшей колхозной конторе. Не было лавок, люди стояли на ногах; не
было и стола, за который бы устроились приехавшие, – они, дав между собой и народом
небольшую, в три шага дистанцию, встали возле дальней стены. Первым говорил Воронцов –
о том, что надо закончить сенокос по-ударному, и люди, не перебивая, смотрели на него так,
будто он свалился с луны: что он говорит – дождь за окном. И верно, опять сорвался дождь,
застучал по крыше, но Воронцов, завернутый в плащ-палатку, ничего не видел и не слышал,
он толковал свое. Представитель из района, по фамилии Песенный, простоватый с виду
мужчина с загорелым и скуластым, как у всех местных, лицом и голубыми детскими
глазами, который, быть может, и правда хорошо пел, если имел такую фамилию, –
представитель этот, когда Воронцов назвал его, начал издалека, чуть ли не с текущего
момента, но сумел увидеть, как люди переминаются и жмутся друг к другу от сырости и