Page 55 - Прощание с Матерой

сквозняка, и оборвал себя. Помолчав, он сказал то, зачем и прибыл сюда: надо, чтобы к
половине сентября Матёра была полностью очищена от всего, что на ней стоит и растет.
Двадцатого числа государственная комиссия поедет принимать ложе водохранилища.
– Дак мы картошку не успеем выкопать. Хлеб не успеют убрать. Вот так же задурит
погода… – несмело возразил кто-то.
Песенный развел руками; отвечал Воронцов:
– С личной картошкой как хотите, хоть совсем ее не копайте. А совхозный урожай мы
обязаны убрать. И мы его уберем. В крайнем случае из города силы подъедут.
Но люди, изнуренные ненастьем, и объявленный крайний срок гибели родной деревни
приняли как-то спокойно и просто. Не верилось, когда все кругом на десять рядов
пропиталось водой, что когда-нибудь что-нибудь может загореться. И середина сентября
казалась сейчас столь же далекой, как середина декабря. Только взяли на память, что нынче
придется приниматься за картошку пораньше. И мысли пошли в сторону: выкопать – ладно,
выкопается, а как ее перевозить, куда ссыпать? Где взять столько мешков? По семьдесят, по
восемьдесят кулей накапывали, а в это лето посажено было не меньше, чем всегда. Тут чего
проще: при нужде можно весь урожай одним мешком перетаскать – огород под боком, а
туда, наверно, понадобится снаряжать все одним разом. Вот и задумаешься: что делать, как
быть?
Из собрания запомнили еще, что Воронцов, наказывая не ждать последнего дня и
постепенно сжигать все, что находится без крайней надобности, поставил матёринцам в
пример Петруху, который первым очистил свою территорию. Петруху сроду никто не
хвалил, и он завзглядывал кругом себя героем, а после собрания подошел к Воронцову и
Песенному для беседы. О чем была меж ними беседа, никто не слышал, но видели, как
Воронцов, показывая на Петруху, что-то долго говорил Песенному, а тот вынул из кармана
блокнот и стал чиркать в нем карандашиком.
И только по избам, отогревшись, загалдели люди: середина сентября. Полтора месяца
осталось. Всего-навсего полтора месяца – не заметишь, как и пролетят. И непривычно, жутко
было представлять, что дальше дни пойдут уже без Матёры-деревни. Будут всходить они,
как всегда, и протягиваться над островом, но уже пустынным и прибранным, откуда не
поднимутся в небо человечьи глаза: где там, рано или поздно, красное солнышко? Походят,
походят осенние дни над Матёрой-островом, приглядываясь, что случилось, отчего не несет
с острова дымом и не звучат голоса, пока в свой час один из дней, на какой это падет, не
сможет отыскать на своем извечном месте и острова.
И дальше дни пойдут без запинки мимо, все мимо и мимо.

14

Андрей от нечего делать тоже сходил на это собрание, тоже постоял, привалившись к
дверному косяку, отдельно от всех, как человек посторонний, послушал, что привезло
начальство. И, вернувшись домой, подробно передал Дарье, о чем говорилось. Она присела
на лавку у стены, опустив руки, помолчала и, словно что-то надумав, что-то решив про себя,
только и сказала:
– Но-но.
Андрея удивил ее голос: на одном этом звуке он сумел вознестись до какой-то
праведной торжественности, точно никто не верил, не знал, одна она верила и знала, и
правда осталась за ней. Но было в нем, кроме того, что-то еще, что-то похожее на
предостережение: мол, посмотрим, как оно будет. Будет-то будет, никуда от этого не деться,
но как будет?! Не спечется ли, глядя на Матёру, вся остальная земля? Но уже тише, покорней
Дарья добавила:
– Вот так бы и человеку. Сказали бы, когда помирать – ну и знал бы, готовился… без
пути не суетился бы…
– Что ты, бабушка! Зачем же знать?!