Page 53 - Прощание с Матерой

угол и устроилась возле Катерининых ног на полу. К этому тоже привыкли – что
усаживалась на пол, и хоть силой подымай ее на сиденье – не встанет. Старики в Матёре
тоже, бывало, примащивались курить на пол – вот она откуда, выходит, привычка эта, – еще
от древних тунгусских кровей.
Пришла? – отрываясь от чая, спросил Афанасий.
Тунгуска кивнула.
– Вот тоже для чего-то человек живет, – философски заметил Афанасий. – А живет.
– Она добрая, пускай живет, – с улыбкой сказала Вера Косарева.
– Да пуша-ай. Ты в совхоз-то поедешь? – громко, как глухой, крикнул он Тунгуске.
Она, не успев сомлеть, опять кивнула – на этот раз уже с трубкой в зубах.
– Ишь ты, собирается. Ей-то там, однако, совсем не шибко будет.
– Дался вам этот совхоз, – задираясь, опять начала Клавка. – Прямо как бельмо на
глазу. А начни вас завтра сгонять с совхоза – опомнитесь, не то запоете. До чего капризный
народ: че забирают – жалко, хоть самим не надо, в сто раз лучше дают – дак нет, ерепенятся:
то не так, это не растак. Че дают, то и берите, плохого не дадут. Другие вон радуются. Чем не
житье там? Тетка Дарья ладно, – сделала она отмашку в сторону Дарьи, – с нее спрос, как с
летошного снега. А вам-то че ешо надо?
Вера Носарева, необычно присмиревшая, уставшая и растерянная без работы, сбитая с
толку разговором, тяжело вздохнула:
– Дали б только корову держать… Косить бы дали… А там-то че? Другая жисть,
непривычная, дак привыкнем. Школа там, до десятого классу, говорят, школа будет. А тут с
четырехлеткой мученье ребятишкам. Куда бы я нонче Ирку отправляла? А там она на месте,
со мной. От дому отрывать не надо. – Вера украдкой и виновато взглянула на Дарью и в
мечте, не один раз, наверно, представленной, захотелось свести… – Этот поселок да в
Матёру бы к нам…
– Ишь, чего захотела! Нет уж, я несогласная, – закричала Клавка. – Это опять посередь
Ангары, у дьявола на рогах! Ни сходить никуды, ни съездить… Как в тюрьме.
– Привыкнем, – откуда-то издалека, со дна, достал свое, своей думой решенное слово
Афанасий. – Конешно, привыкнем. Через год, через два… тут Клавка в кои-то веки правду
обронила… Через год, два доведись перебираться куда, жалко будет и поселок. Труды
положим, дак што… Нас с землей-то первым делом оне, труды, роднят. Тебе, Клавка, не
жалко отсюда уезжать – дак ты не шибко и упиралась тута. Не подскакивай, не
подскакивай, – остановил он ее, – мы-то знаем. Покеда мать живая была, дак она твоих
ребятишек подымала. А ты по магазинам да по избам-читалкам мышковала…
– У меня грамота…
– Я про твою грамоту ништо не говорю. Я про землю. А там трудов – у-у! – много
трудов, чтоб землю добыть. За што и браться… Найти бы тую комиссию, што место
выбирала, и носом, носом… Эх, мать вашу растак…
– Тебя, может, нарочно туда загнали, чтоб ты больше трудов положил да покрепче
привык.
– Может, и так. Где наша не пропадала. Вырулим. Обтерпимся, исхитримся. Где
поддадимся маленько, где назад воротим свое. Были бы силы да не мешали бы мужику – он
из любой заразы вылезет. Так, нет я Павел, говорю? Што молчишь?
Павел курил, слушал и все больше, не понимая и ненавидя себя, терялся: говорила мать
– он соглашался с ней, сказал сейчас Афанасий – он и с ним согласился, не найдя, чем можно
возразить. «Что же это такое? – спрашивал себя Павел. – Своя-то голова где? Есть она? Или
песок в ней, который, что ни скажи, все без разбору впитывает внутрь? И где правда, почему
так широко и далеко ее растянули, что не найти ни начал, ни концов? Ведь должна же быть
какая-то одна, коренная правда? Почему я не могу ее отыскать?» Но чувствовал, чувствовал
он и втайне давно с этим согласился, и если не вынес для себя в твердое убеждение, которое
отметало бы всякие раздумья, то потому лишь, что мешали этому боль прощания с Матёрой
да горечь и суета переезда – чувствовал он, что и в словах Клавки, хоть и не ей, а куда более