Page 69 - Разгром

теперь, то есть не выражавшими того, что происходило в нем на самом деле, — нет, он
чувствовал, что это были довольно правильные, умные, интересные мысли, и все-таки он
испытывал теперь смутное недовольство, вспоминая их. “Да, я обещал ему другую лошадь...
Но разве в этом может быть что-нибудь неладное? Нет, я поступил бы так и сегодня, —
значит, тут все в порядке... Так в чем же дело?.. А дело в том...”
— Что ж ты не умываешься? — спросил Бакланов, кончив полоскаться и докрасна
растираясь грязным полотенцем. — Холодная вода. Хорошо!
“... А дело в том, что я болен и с каждым днем все хуже владею собой”, — подумал
Левинсон, спускаясь к воде.
Умывшись, перепоясавшись и ощутив на бедре привычную тяжесть маузера, он
почувствовал себя все-таки отдохнувшим за ночь.
“Что случилось с Метелицей?” Эта мысль теперь целиком овладела им.
Левинсон никак не мог представить себе Метелицу не двигающимся и вообще не
живущим. Он всегда испытывал к этому человеку смутное влечение и не раз замечал, что
ему приятно бывает ехать рядом с ним, разговаривать или даже просто смотреть на него.
Метелица нравился ему не за какие-либо выдающиеся общественно-полезные качества,
которых у него было не так уж много и которые в гораздо большей степени были
свойственны самому Левинсону, а Метелица нравился ему за ту необыкновенную
физическую цепкость, животную, жизненную силу, которая била в нем неиссякаемым
ключом и которой самому Левинсону так не хватало. Когда он видел перед собой его
быструю, всегда готовую к действию фигуру или знал, что Метелица находится где-то тут,
рядом, он невольно забывал о собственной физической слабости, и ему казалось, что он
может быть таким же крепким и неутомимым, как Метелица. Втайне он даже гордился тем,
что управляет таким человеком.
Мысль о том, что Метелица мог попасть в руки врага — несмотря на то, что сам
Левинсон все больше укреплялся в ней, — плохо прививалась людям. Каждый
истомившийся партизан старательно и боязливо гнал ее от себя, как самую последнюю
мысль, сулившую одни несчастья и страданья, а потому, очевидно, совершенно
невозможную. Наоборот, предположение дневального, что взводный “нажрался и дрыхнет
где-то в избе” — как ни непохоже это было на быстрого и исполнительного Метелицу, — все
больше собирало сторонников. Многие открыто роптали на “подлость и несознание”
Метелицы и надоедали Левинсону с требованием немедленно выступить ему навстречу. И
когда Левин-сон, с особой тщательностью выполнив все будничные дела, в частности
переменив Мечику лошадь, отдал наконец приказ выступать, — в отряде наступило такое
ликование, точно с этим приказом на самом деле кончились всякие беды и мытарства.
Они проехали час и другой, а взводный с лихим и смолистым чубом все не
показывался на тропе. Они проехали еще столько же, а взводного все не было. И уже не
только Левинсон, но даже самые отъявленные завистники и хулители Метелицы стали
сомневаться в счастливом исходе его поездки.
К таежной опушке отряд подходил в суровом и значительном молчании.

XV. Три смерти

Метелица очнулся в большом темном сарае, — он лежал на голой сырой земле, и
первым его ощущением было ощущение этой зябкой земляной сырости, пронизывающей
тело. Он сразу вспомнил, что произошло с ним. Удары, нанесенные ему, еще шумели в