Page 66 - Разгром

пройти задами.
— А собак у вас много?
— Собак — хватает, да они не злые.
Метелица, спутав жеребца и попрощавшись, двинулся по тропинке вдоль реки.
Парнишка с грустью смотрел ему вслед, пока он не исчез во тьме. Через полчаса Метелица
был под самым селом. Тропинка отвернула вправо, но он, по совету пастушонка, продолжал
идти по скошенному лугу, пока не натолкнулся на прясло, огибавшее мужицкие огороды, —
дальше пошел задами. Село уже спало; огни потухли; чуть видны были при свете звезд
теплые соломенные крыши хатенок в садах, пустых и тихих; с огородов шел запах
вскопанной сырой земли.
Метелица, миновав два переулка, свернул в третий. Собаки провожали его неверным
хриплым лаем, точно напуганные сами, но никто не вышел на улицу, не окликнул его.
Чувствовалось, что здесь привыкли ко всему, привыкли и к тому, что незнакомые, чужие
люди бродят по улицам, делают что хотят. Не видно было даже обычных в осеннее время,
когда по деревням справляют свадьбы, шушукающихся парочек: в густой тени под плетнями
никто не шептал о любви в эту осень.
Руководствуясь приметами, которые дал ему пастушонок, он прошел еще несколько
переулков, кружа возле церкви, и наконец уперся в крашеный забор поповского сада.
(Начальник эскадрона стоял в доме попа.) Метелица заглянул внутрь, пошарил глазами,
прислушался и, не найдя ничего подозрительного, бесшумно перемахнул через забор.
Сад был густой и ветвистый, но листья уже опали. Метелица, сдерживая могучий
трепет сердца, почти не дыша пробирался вглубь. Кусты вдруг оборвались, пересеченные
аллеей, и саженях в двадцати, налево от себя, он увидел освещенное окно. Оно было
открыто. Там сидели люди. Ровный мягкий свет струился по опавшей листве, и яблони,
отсвеченные по краям, стояли в нем странные и золотые.
“Вот оно!” — подумал Метелица, нервно дрогнув щекой и вспыхнув, и загораясь весь
тем жутким, неотвратимым чувством бесстрашного отчаяния, которое толкало его обычно на
самые безрассудные подвиги: еще раздумывая, нужно ли кому-нибудь, чтобы он подслушал
разговор этих людей в освещенной комнате, он знал, в сущности, что не уйдет отсюда до тех
пор, пока не сделает этого. Через несколько минут он стоял за яблоней под самым окном,
жадно вслушиваясь и запоминая все, что творилось там.
Их было четверо, они играли в карты за столом, в глубине комнаты. По правую руку
сидел маленький старый попик в прилизанных волосиках и юркий на глаз, — он ловко
сновал по столу худыми, маленькими ручками, неслышно перебирая карты игрушечными
пальцами и стараясь заскочить глазами под каждую, так что сосед его, сидевший спиной к
Метелице, принимая сдачу, просматривал ее боязно и торопливо и тотчас же прятал под
стол. Лицом к Метелице сидел красивый, полный, ленивый и, как видно, добродушный
офицер с трубкой в зубах, — должно быть, из-за его полноты Метелица принял его за
начальника эскадрона. Однако во все последующее время он, по необъяснимым для себя
причинам, интересовался больше четвертым из игравших — с лицом обрюзглым и бледным
и с неподвижными ресницами, тот был в черной папахе и в бурке без погон, в которую
кутался каждый раз после того, как сбрасывал карту.
Вопреки тому, что ожидал услышать Метелица, они говорили о самых обыкновенных
и неинтересных вещах: добрая половина разговора вертелась вокруг карт.
— Восемьдесят играю, — сказал сидевший к Метелице спиной.
— Слабо, ваше благородие, слабо, — отозвался тот, что был в черной папахе. — Сто
втемную, — добавил он небрежно.
Красивый и полный, прищурившись, проверил свои и, вынув трубку, поднял до ста
пяти.