Page 78 - Разгром

Они всей толпой окружили Мечика, обнимали его, склоняли к нему свои добрые
пьяные лица, обдавая его винным перегаром, кто-то совал ему в руку бутылку и
надкушенный огурец.
— Нет, нет, я не пью, — говорил Мечик, вырываясь, — я не хочу пить...
— Пей, душа с тебя вон! — кричал Морозка, чуть не плача от веселого исступления.
— Ах, панихида... в кровь... в три-господа!.. Вместях пропадать!
— Только немножко, пожалуйста, ведь я не пью, — сказал Мечик, сдаваясь.
Он сделал несколько глотков. Морозка, расплеснув гармонь, запел хриповатым
голосом, парни подхватили.
— Пойдем с нами, — сказал один, взяв Мечика под руку. — “... А я жи-ву ту-ута...”
— прогнусил он какую-то наугад выхваченную строчку и прижался к Мечику небритой
щекой.
И они пошли вдоль по улице, шутя и спотыкаясь, распугивая собак, проклиная до
самых небес, нависших над ними беззвездным темнеющим куполом, себя, своих родных,
близких, эту неверную, трудную землю.

XVI. Трясина

Варя, не участвовавшая в атаке (она оставалась в тайге с хозяйственной частью),
приехала в село, когда все уже разбрелись по хатам. Она заметила, что захват квартир
произошел беспорядочно, сам собой: взводы перемешались, никто не знал, где кто
находится, командиров не слушались, — отряд распался на отдельные, не зависящие одна от
другой части.
Ей попался по дороге к селу труп убитого Морозкиного коня; но никто не мог ей
сказать определенно, что случилось с Мороз-кой. Одни говорили, что он убит, — они видели
это собственными глазами; другие — что он только ранен; третьи, ничего не зная о Морозке,
с первых же слов начинали радоваться тому счастливому обстоятельству, что сами остались
в живых. И все это вместе взятое только усиливало то состояние упадка и безнадежного
уныния, в котором Варя находилась со времени ее неудачной попытки примириться с
Мечиком.
Намучившись и натерпевшись от бесконечных приставаний, от голода, от
собственных дум и терзаний, не имея больше сил держаться на седле, чуть не плача, она
отыскала наконец Ду-бова — первого человека, действительно обрадовавшегося и
улыбнувшегося ей суровой сочувственной улыбкой.
И когда она увидела его постаревшее, нахмуренное лицо с грязными и черными,
опущенными книзу усами и все остальные окружавшие ее знакомые, милые, грубые лица,
тоже посеревшие, искрапленные навек угольной пылью, — сердце у нее дрогнуло от сладкой
и горестной тоски, любви к ним, жалости к себе: они напомнили ей те молодые дни, когда
она красивой и наивной девчонкой, с пышными косами, с большими и грустными глазами,
катала вагонетки по темным слезящимся штрекам и танцевала на вечерках, и они так же
окружали ее тогда, эти лица, такие смешные и хотящие.
С того времени как она поссорилась с Морозкой, она как-то совсем оторвалась от них,
а между тем это были единственные близкие ей люди, шахтеры-коренники, которые когда-то
жили и работали рядом и ухаживали за ней. “Как давно я их не видала, я вовсе о них
забыла... Ах, милые мои дружки!..” — подумала она с любовью и раскаянием, и у нее так
сладко заломило в висках, что она едва удержалась от слез.