Page 80 - Разгром

почувствовала, что это он, — не в первый раз она заставала его в таком положении.
— Ваня! — позвала она, присев на корточки и положив ему на плечо свою мягкую и
добрую ладонь. — Ты чего тут лежишь? Плохо тебе, да?
Он приподнял голову, и она увидела его измученное, опухшее, бледное лицо. Ей
стало жаль его — он казался таким слабым и маленьким. Узнав ее, он криво улыбнулся и,
тщательно следя за исправностью своих движений, сел, прислонился к плетню и вытянул
ноги.
— А-а... это вы?.. М-мое вам почтение... — пролепетал он ослабевшим голосом,
пытаясь, однако, перейти на тон развязного благополучия. — М-мое вам почтение,
товарищ... Морозова...
— Пойдем со мной, Ваня, — она взяла его за руку. — Или ты, может, не в силах?..
Обожди — сейчас все устроим, я достучусь... — И она решительно вскочила, намереваясь
попроситься в соседнюю избу. Она ни секунды не колебалась в том, удобно ли темной ночью
стучаться к незнакомым людям и что могут подумать о ней самой, если она ввалится в избу с
пьяным мужчиной, — она никогда не обращала внимания на такие вещи.
Но Морозка вдруг испуганно замотал головой и захрипел:
— Ни-ни-ни... Я тебе достучусь!.. Тише!.. — И он потряс сжатыми кулаками у своих
висков. Ей показалось даже, что он потрезвел от испуга. — Тут Гончаренко стоит, разве н-
не-известно?.. Да как же м-можно...
— Ну и что ж, что Гончаренко? Подумаешь — барин...
— Н-нет, ты не знаешь, — он болезненно сморщился и схватился за голову, — ты же
не знаешь — зачем же?.. Ведь он меня за человека, а я... ну, как же?.. Не-ет, разве можно...
— И что ты мелешь без толку, миленький ты мой, — сказала она, снова опустившись
на корточки рядом с ним. — Смотри — дождик идет, сыро, завтра в поход идти, — пойдем,
миленький...
— Нет, я пропал, — сказал он как-то уж совсем грустно и трезво. — Ну, что я теперь,
кто я, зачем, — подумайте, люди?.. — И он вдруг жалобно повел вокруг своими опухшими,
полными слез глазами.
Тогда она обняла его свободной рукой и, почти касаясь губами его ресниц, зашептала
ему нежно и покровительственно, как ребенку:
— Ну, что ты горюешь? И чем тебе может быть плохо?.. Коня жалко, да? Так там уж
другого припасли, — такой добрый коник... Ну, не горюй, милый, не плачь, — гляди, какую
я собачку нашла, гляди, какой кутенок! — И она, отвернув ворот шинели, показала ему
сонного вислоухого щенка. Она была так растрогана, что не только ее голос, но вся она
точно журчала и ворковала от доброты.
— У-у, цуцик! — сказал Морозка с пьяной нежностью и облапил его за уши. — Где
ты его?.. К-кусается, стерва...
— Ну, вот видишь!.. Пойдем, миленький...
Ей удалось поднять его на ноги, и так, увещевая его и отвлекая от дурных мыслей, она
повела его к дому, и он уже не сопротивлялся, а верил ей.
За всю дорогу он ни разу не напомнил ей о Мечике, и она тоже не заикнулась о нем,
как будто и не было между ними никакого Мечика. Потом Морозка нахохлился и вовсе
замолчал: он заметно трезвел.
Так дошли они до той избы, где стоял Дубов.
Морозка, вцепившись в перекладинки лестницы, пытался влезть на сеновал, но ноги
не слушались его.
— Может, подсобить? — спросила Варя.
— Нет, я сам, дура! — ответил он грубо и сконфуженно.
— Ну, прощай тогда...