Page 12 - Старик

"Ася!" Мне наплевать. Я все забыл. Кто такая Елена Федоровна? От меня все
отскакивает: слезы, ненависть и то, что меня не называют больше Павликом,
и говорят мне "вы". Мне надо увидеть Асю, и, глядя поверх чалмы, я кричу
громче: "Ася! Ты здесь?" Незнакомый голос отвечает из глубины дома: "Да!"
Мне показалось, голос мужчины.
Я должен сообщить ей, что прошлой ночью в Богаевке арестован
Мигулин
вместе со всем штабом. Ася приподнимается на подушке, вытягивает
шею,
голова ее обрита после тифа, в каком-то цыплячьем пуху, в глазах смятение.
"Что в Богаевке? Ничего не случилось?" На моей роже все написано. Но
язык
не поворачивается, и я лгу: "Ничего, тебе приветы, беспокоятся о твоем
здоровье... Вот!" Вынимаю из сумки яйца, шматок сала. "И никакого
письма?
Как же так? Неужели ничего не написал?" Вот этого я не ожидал.
Продолжаю
врать: у него не было свободной минуты. И вообще ничего не было под
рукой,
ни бумаги, ни карандаша. "Что ты говоришь! - Она смотрит на меня со
страхом и сожалением. - Павлик, что случилось? Я же знаю, он всегда ходит
с полевой книжкой, такая желтенькая глянцевитая, издательства "Воин"..."
Что делать? Бормочу, бормочу. Ей нельзя ничего знать. Она ужаснет" плоха,
и мать стоит в дверях и целится в меня щелевидными, набухшими
глазками,

вот-вот спустит курок. Но меня это совершенно не трогает. Я боюсь, что
мать догадывается и, может, даже рада тому, что случилось, тем более
молчу. Продолжаю вранье. Потом мне это не простится так же, как то, что в
Балашове я был _назначен_ секретарем суда.
Она не понимала, что я всегда делал то, что мог. Я делал лучшее из
того, что мог. Я делал самое лучшее из того, что было в моих силах. И
практически я первый, когда появилась возможность, начал борьбу за
реабилитацию. Да и в ту пору, пятьдесят лет назад, я делал, как секретарь
суда, все, что мог. Я устраивал его встречи с адвокатом. А ее последнее
свидание с ним? После этого она удивляется: "Не понимаю, почему
написал
именно ты".
Как странно, что я ее так долго любил. Она не понимала меня. И я,
догадываясь о непонимании, мучаясь им, так долго не мог от нее
освободиться. Даже в те времена, когда возникла Галя, в первые несколько
лет, мы жили в Новороссийске, и я не мог забыть навсегда... Никогда не мог
уйти от нее сам. И тогда, в Ростове, морозным февралем, когда все было
сказано, все наврано и совершенно нечего было делать в той квартире, где
тосковали о другом человеке, где ее мать меня ненавидела, я не мог
заставить себя подняться и уйти.