Page 8 - Старик

Полина Карловна - друг Гали и Галя сюда их всех заманила восемь лет назад.
Была б жива Галя, о таком споре и помыслить нельзя. Но дети считают: раз
мамы нет, значит, можно. Да и Полине недалеко до мамы. Обо всем этом
говорено было до крика.
Поэтому ну их к богу в рай.
- Я сказал, ни с кем разговаривать не стану! - Павел Евграфович, угрюмо
супясь, стал выползать из-за стола, опираясь о палку и клоня туловище
вперед.
- Да ради бога, папа! Как хочешь... Обойдемся...
Вдогонку был голос Николая Эрастовича:
- Кстати, насчет царя Ивана Васильевича... Вот вы, Руслан Палыч, на
царя кидаетесь, а сами что ж? Тоже стремитесь расширять территорию и не
считаете зазорным...
Шум, смех, звон посуды - никто не заметил ухода Павла Евграфовича,
вечное с утра до ночи чаепитие продолжалось. Гнусливая дробь Эрастовича,
голосок Веры и буханье Русланова баса остались за спиной. И чуть только
Павел Евграфович спустился с крыльца на землю - крыльцо высокое, для
Павла
Евграфовича это всегда задача, - тут же стал думать о письме Аси.
Перечитывать его решил позже, после похода в санаторий. Когда сделает
дело. После обеда. Пройти надо было немалый путь, километра полтора по
асфальтовой дороге через весь поселок; можно идти и речкой, там дольше,
зато есть скамейки и возможны краткие остановки с отдыхом. День
затевался
такой же, как предыдущие, жара несусветная. Черный пес Арапка, обычно

сопровождавший Павла Евграфовича в путешествии, сегодня идти
отказался:
разморенный жарой, лежал в тени веранды и не двигался, хотя услышал
знакомое звяканье.
- Не пойдешь? - спросил Павел Евграфович. Пес едва шевельнул хвостом,
но даже морды, опущенной на лапы, не поднял. Тысячи молодых с музыкой,
с
шарами, в купальниках валили навстречу с троллейбусного круга на пляжи.
Никого и ничего не замечал Павел Евграфович, думал о письме, и что-то
вдруг недодуманное, недочитанное до конца неприятно стало свербить.
Чепуха
какая-то. Чушь ничтожная, фразочка: "Не понимаю, почему написал
именно
ты". Отчего же не понимает? Глупо не понимать. Да и все письмо какое-то,
прости господи, немного, что ли, старушечье, глуповатое.
Дни мои все более переливаются в память. И жизнь превращается в нечто
странное, двойное: есть одна, всамделишняя, и другая, призрачная, изделие
памяти, и они существуют рядом. Как в испорченном телевизоре двойное
изображение. И вот задумываюсь: что же есть память? Благо или мука? Для
чего нам дана? После смерти Гали казалось, что нет лютее страдания, чем