Page 9 - Старик

страдание памяти, хотел уйти вслед за ней или превратиться в животное,
лишь бы не вспоминать, хотел уехать в другой город, к какому-нибудь
товарищу, такому же старику, как я, чтобы не мешать детям в их жизни и
чтобы они не терзали меня вечным напоминанием, но товарищей не
осталось,
ехать не к кому и некуда, и я решил, что память назначена нам как
негасимый, опаляющий нас самосуд или, лучше сказать, самоказнь, но через
какое-то время, может, года через четыре или лет через пять я
почувствовал, что в страданиях памяти есть отрада, Галя оставалась со
мной, ее неисчезновение продолжало приносить боль, но я радовался этой
боли. Тогда подумал, память - это отплата за самое дорогое, что отнимают у
человека. Памятью природа расквитывается с нами за смерть. Тут и есть
наше
бедное бессмертие. Я не знал, была ли жива Ася, моя соученица по
пригодинской школе, подруга по Южному фронту, ее не было ни вблизи,
ни
вдали, нигде, ее засыпало и похоронило время, как рудокопа хоронит обвал в
шахте, и теперь как мне спасать ее? Она еще жива, еще дышит спустя
пятьдесят пять лет где-то под горючими сланцами, под глыбами матерой
руды,
в непроглядных, без воздуха катакомбах...

Она еще дышит. Но мне кажется, умерла. Первое, что вижу, вбежав в дом:
неподвижная белизна на полу, груда чего-то белого, круглого. Ранний

рассвет, сумеречная тьма, и я не могу понять, что на полу голый человек.
Совершенно нагая женщина. Не сразу вижу что это снеговое, застывшее
странным горбом, вовсе не белое; оно грязное, в кровоподтеках, ссадинах.
Но в темноте ничего, кроме белизны, и, когда притрагиваюсь рукой, холод.
Подымаю женщину, кричу, зову, не откликается, несу ее на руках и пока еще
не догадываюсь, _кого несу_. Потому что лицо запрокинуто, мертвое лицо.
От
тела женщины - запах сивухи. В какую-то секунду показалось, что
смертельно
пьяна. И очень тяжелая. Но потом вдруг - еще держу на руках, не знаю, куда
нести и зачем, - страшная догадка, и понимаю внезапно, _кто у меня на
руках_. Все, все понимаю мгновенно, весь ужас того, что произошло ночью
и
что теперь, спустя пятьдесят пять лет, кажется гораздо большим ужасом, чем
казалось тогда. Были дни омертвения чувств. Слишком много смертей,
насилий, сокрушающего напряжения, изо дня в день. Понимаю умом, что
ужас,
но понимание не леденит кровь, не подгибает колени, какие-то трезвые
мысли
в голове: "Достать спирт. Сначала согреть, если жива. Убили ребенка". И