Page 238 - Тихий Дон

— Щи червивые арестовали!
У офицерской землянки Чубатый с Кошевым остановились. Григорий, пригибаясь,
придерживая левой рукой фуражку, шагнул в «лисью нору».
— Не напирай! — зло оскалился Чубатый, оглядываясь на толкнувшего его казака.
Сотенный командир вышел, застегивая шинель, недоумевающе и чуть встревоженно
оглядываясь на Григория, выходившего из землянки последним.
— В чем дело, братцы? — Командир заскользил глазами по головам казаков.
Григорий зашел ему наперед, ответил в общей тишине:
— Арестованного пригнали.
— Какого арестованного?
— А вот… — Григорий указал на котелок щей, стоявших у ног Чубатого. — Вот
арестованный… Понюхайте, чем ваших казаков кормят.
У него неровным треугольником изломалась бровь и, мелко подрожав, выпрямилась.
Сотенный пытливо следил за выражением Григорьева лица; хмурясь, перевел взгляд на
котелок.
— Падлом зачали кормить! — запальчиво крикнул Мишка Кошевой.
— Каптера сменить!
— Гадюка!..
— Зажрался, дьявол!
— Он из бычиных почек щи лопает…
— А тут с червями! — подхватили ближние.
Сотенный, выждав, пока улегся гул голосов, сказал резко:
— Ти-ш-ше! Молчать теперь! Все сказано. Каптенармуса сегодня же сменяю. Назначу
комиссию для того, чтобы обследовать его действия. Если недоброкачественное мясо…
— К суду его! — громыхнуло сзади.
Голос сотенного захлестнуло новым валом вскриков.
Каптенармуса сменять пришлось в дороге. Через несколько часов после того, как
взбунтовавшиеся казаки арестовали и пригнали к сотенному щи, штаб 12-го полка получил
приказ сняться с позиций и по приложенному к приказу маршруту походным порядком
двигаться в Румынию. Ночью казаков сменили сибирские стрелки. В местечке Рынвичи полк
разобрал лошадей и наутро форсированным маршем пошел в Румынию.
На помощь румынам, терпевшим поражение за поражением, перебрасывались крупные
войсковые соединения. Это видно было уже по одному тому, что в первый же день похода
квартирьеры, высланные перед вечером в деревню, где по маршрутному расписанию была
указана ночевка, вернулись ни с чем: деревня была до отказа забита пехотой и артиллерией,
тоже передвигавшейся к румынской границе. Полк вынужден был сделать лишние восемь
верст, чтобы обеспечиться квартирами.
Шли семнадцать дней. Лошади отощали от бескормицы. В разоренной войной
прифронтовой полосе не было кормов; жители или бежали внутрь России, или скрывались в
лесах; раскрытые халупы пасмурно чернели нагими стенами, редко на обезлюдевшей улице
встречали казаки хмурого напуганного жителя, да и тот, завидя вооруженных, спешил
скрыться. Казаки, разбитые непрестанным походом, назябшиеся и злые за себя, за лошадей,
за все, что приходилось терпеть, раскрывали соломенные крыши построек; в деревнях,
уцелевших от разгрома, не стеснялись воровать скудный кормишко, и никакими угрозами со
стороны командного состава нельзя было удержать их от произвола и воровства.
Уже неподалеку от румынской территории, в какой-то зажиточной деревушке, Чубатый
ухитрился выкрасть из амбара с меру ячменя. Хозяин поймал его с поличным, но Чубатый
избил смирного, престарелого бессарабца, а ячмень унес-таки коню. Взводный офицер
застал его у коновязи. Чубатый навесил торбу коню, ходил, оглаживая дрожащими руками
его запавшие мослаковатые бока, как человеку, засматривал ему в глаза.
— Урюпин! Отдай ячмень, сукин сын! Тебя же, мерзавца, расстреляют за это!..
Чубатый глянул на офицера задымленным косым взглядом и, хлопнув под ноги