Page 239 - Тихий Дон

фуражку, в первый раз за свою бытность в полку разразился истошным криком:
— Судите! Расстреляйте! Убей меня тут, а ячмень не отдам!.. Что, мой конь с голоду
должен сдыхать? А? Не дам ячмень! Зерна одного не дам!
Он хватался то за голову, то за гриву жадно жевавшего коня, то за шашку…
Офицер постоял молча, поглядел на чудовищно оголенные конские кострецы и, кивнув
головой, сказал:
— Что ж ты горячему-то даешь зерно?
В голосе его явственно сквозило смущение.
— Не, он остыл уж, — почти шепотом ответил Чубатый, собирая на ладонь упавшие из
торбы зерна и вновь ссыпая их туда же.
В первых числах ноября полк был уже на позициях. Над Трансильванскими горами
вились ветры, в ущельях бугрился морозный туман, крепко пахли сосновые леса, опаленные
заморозками, и на первом чистом снегу в горах чаще попадались на глаза людям следы
зверей: волки, лоси, дикие козы, вспугнутые войной, покинувшие дикие урочища, уходили в
глубь страны.
7 ноября 42-й полк штурмовал высоту «320». Накануне окопы занимали австрийцы, а в
день штурма утром сменили их саксонцы, только что переброшенные с французского
фронта. Казаки в пешем строю шли по каменистым, слегка запорошенным снегом склонам.
Из-под ног осыпалась мерзлая крошка камня, курилась мелкая снежная пыль. Григорий шел
рядом с Чубатым и виновато, небывало застенчиво улыбаясь, говорил ему:
— Я чтой-то ноне робею… Будто в первый раз иду наступать.
— Да ну?.. — дивился Чубатый.
Он нес свою отерханную винтовку, держа ее за ремень; обсасывал с усов ледяные
сосульки.
Казаки двигались в гору неровными цепями, шли без выстрела. Гребни вражеских
окопов угрожающе молчали. Там, за увалом, у немцев, лейтенант-саксонец, с красным от
ветра лицом и облупившимся носом, откидываясь всем корпусом назад, улыбаясь, кричал
задорно солдатам:
— Kameraden! Wir haben die Blaumantel oft genug gedroschen! Da wollen wir's auch diesen

einpfeffern, was es heipt mit uns'n Huhnchen zu rupfen! Ausharren! Schiept noch nicht. 35
Шли в штурм казачьи сотни. Сыпалась из-под ног рыхлая каменистая порода.
Подтыкая концы порыжелого башлыка, Григорий нервно улыбался. Впавшие щеки его,
усеянные черным жнивьем давно не бритой бороды, и вислый нос отливали желтой синевой,
из-под заиневших бровей тускло, как осколки антрацита, светили глаза. Обычное
спокойствие покинуло его. Ломая в себе внезапно вернувшееся проклятое чувство боязни, он
говорил Чубатому, щуря неверный взгляд на седой, притрушенный снежком гребень окопов:
— Молчат. Подпущают поближе. А я боюсь, и не совестно мне… Что ежли зараз
повернуться и — назад?
— Чего ты галдишь ноне? — раздраженно допытывался Чубатый. — Тут, милый, как в
картежной игре: не веришь себе — голову снимут. Ты из лица пожелтел, Гришка… Ты либо
хворый, либо… кокнут нынче тебя. Гля-ка! Видал?
Над окопами на секунду встал во весь рост и вновь упал немец в короткой шинели и
острошипой каске.
Левее Григория красивый светло-русый казак Еланской станицы на ходу то снимал с
правой руки перчатку, то надевал опять. Он повторял это движение беспрерывно, торопливо
шагая, трудно сгибая ноги в коленях и преувеличенно громко покашливая. «Будто один
ночью идет… насильно кашляет, — веселит себя», — подумал про него Григорий. За этим
казаком виднелась веснушчатая щека урядника Максаева, дальше шагал Емельян Грошев,

35 Друзья! Мы били не раз синешинельников! Давайте же покажем и этим, что значит иметь дело с нами.
Больше выдержки. Не стреляйте пока (нем.)