Page 374 - Тихий Дон

нельзя. Ты понимаешь меня? Ну, и хорошо. Иди, принимай дела.
В эту же ночь Бунчук с командой красногвардейцев в шестнадцать человек расстрелял
в полночь за городом, на третьей версте, пятерых, приговоренных к расстрелу. Из них было
двое казаков Гниловской станицы, остальные — жители Ростова.
Почти ежедневно в полночь вывозили за город на грузовом автомобиле
приговоренных, наспех рыли им ямы, причем в работе участвовали и смертники, и часть
красногвардейцев. Бунчук строил красногвардейцев, ронял чугунно-глухие слова:
— По врагам революции… — и взмахивал наганом, — пли!..
За неделю он высох и почернел, словно землей подернулся. Провалами зияли глаза,
нервно мигающие веки не прикрывали их тоскующего блеска. Анна видела его лишь по
ночам. Она работала в ревкоме, приходила домой поздно, но всегда дожидалась, когда
знакомым отрывистым стуком в окно известит он о своем приходе.
Однажды Бунчук вернулся, как и всегда, за полночь. Анна открыла ему дверь,
спросила:
— Ужинать будешь?
Бунчук не ответил: пьяно шатаясь, прошел в свою комнату и, как был в шинели,
сапогах и шапке, повалился на кровать… Анна подошла к нему, заглянула в лицо: глаза его
были липко зажмурены, на оскаленных плотных зубах искрилась слюна, редкие,
вывалявшиеся от тифа волосы лежали на лбу мокрой прядью.
Она присела рядом. Жалость и боль когтили ее сердце. Спросила шепотом:
— Тебе тяжело, Илья?
Он стиснул ее руку, заскрипел зубами, отвернулся к стене. Так и уснул, не сказав ни
слова, а во сне что-то невнятно и жалобно бормотал, силился вскочить. Она с ужасом
заметила и содрогнулась от безотчетного страха: он спал с полузакрытыми, заведенными
вверх глазами, из-под век воспаленно блестела желтизна выпуклых белков.
— Уйди оттуда! — просила его наутро. — Иди лучше на фронт! Ты ни на что не
похож, Илья! Сгибнешь ты на этой работе.
— Замолчи!.. — крикнул он, моргая побелевшими от бешенства глазами.
— Не кричи. Я обидела тебя?
Бунчук потух как-то сразу, словно криком выплеснул скопившееся в груди бешенство.
Устало рассматривая свои ладони, сказал:
— Истреблять человеческую пакость — грязное дело. Расстреливать, видишь ли,
вредно для здоровья и души… Ишь ты… — в первый раз в присутствии Анны он безобразно
выругался. — На грязную работу идут либо дураки и звери, либо фанатики. Так, что ли?
Всем хочется ходить в цветущем саду, но ведь — черт их побери! — прежде чем садить
цветики и деревца, надо грязь счистить! Удобрить надо! Руки надо измазать! — повышал он
голос, несмотря на то что Анна, отвернувшись, молчала. — Грязь надо уничтожить, а этим
делом брезгают!.. — уже кричал Бунчук, грохая кулаком по столу, часто мигая налитыми
кровью глазами.
В комнату заглянула мать Анны, и он, опомнившись, заговорил тише:
— Я не уйду с этой работы! Тут я вижу, ощутимо чувствую, что приношу пользу!
Сгребаю нечисть! Удобряю землю, чтоб тучней была! Плодовитей! Когда-нибудь по ней
будут ходить счастливые люди… Может, сын мой будет ходить, какого нет… — Он
засмеялся скрипуче и невесело. — Сколько я расстрелял этих гадов… клещей… Клещ — это
насекомое такое, в тело въедается… С десяток вот этими руками убил… — Бунчук вытянул
вперед сжатые, черноволосые, как у коршуна когтистые, руки; роняя их на колени, шепотом
сказал: — И вообще к черту! Гореть так, чтобы искры летели, а чадить нечего… Только я,
правда, устал… Еще немного, и уйду на фронт… ты права…
Анна, молча слушавшая его, тихо сказала:
— Уходи на фронт или на иную работу… Уходи, Илья, иначе ты… свихнешься.
Бунчук повернулся к ней спиной, побарабанил в окно.
— Нет, я крепок… Ты не думай, что есть люди из железа. Все мы из одного материала