Page 490 - Тихий Дон

эти должны были впоследствии перешить на лифчики. Вот юбки Дарья использовала; были
они неведомо для чего коротки, но хитрая владелица надставила сверху так, чтобы нижняя
юбка была длиннее длинной верхней, чтобы виднелись на полчетверти кружева. И пошла
Дарья щеголять, заметать голландским кружевом земляной пол.
Вот и сейчас, отправляясь с мужем на гости, была она одета богато и видно. Под
донской, опушенной поречьем шубой и кружева исподней виднелись, и верхняя, шерстяная,
была добротна и нова, чтобы поняла вылезшая из грязи в князи фоминская жена, что Дарья
не простая казачка, а как-никак офицерша.
Петро помахивал кнутом, чмокал губами. Брюхатая кобылка с облезлой кобаржиной
трюпком бежала по накатанной дороге, по Дону. В Рубежин приехали к обеду. Фомин
действительно оказался дома. Он встретил Петра по-хорошему, усадил его за стол,
улыбнулся в рыжеватые усы, когда отец его принес из Петровых саней, запушенных инеем,
осыпанный сенной трухой кувшин.
— Ты что-то, односум, и глаз не кажешь, — говорил Фомин протяжно, приятным
баском, искоса поглядывая на Дарью широко поставленными голубыми глазами женолюба, и
с достоинством закручивал ус.
— Сам знаешь, Яков Ефимыч, частя шли, время сурьезное…
— Оно-то так. Баба! Ты бы нам огурцов, капустой, рыбки донской сушеной.
В тесной хате было жарко натоплено. На печи лежали детишки: похожий на отца
мальчик, с такими же голубыми, широкими в поставе глазами, и девочка. Подвыпив, Петро
приступил к делу:
— Гутарют по хуторам, будто чеки приехали, добираются до казаков.
— Трибунал Пятнадцатой Инзенской дивизии в Вешенскую приехал. Ну, а что такое?
Тебе-то что?
— Как же, Яков Ефимыч, сами знаете, офицер считаюсь. Я-то офицер, можно
сказать, — одна видимость.
— Ну так что?
Он чувствовал себя хозяином положения. Хмель сделал его самоуверенным и
хвастливым. Фомин все приосанивался, оглаживая усы, смотрел исподлобно, властно.
Раскусив его, Петро прикинулся сиротой, униженно и подобострастно улыбался, но с
«вы» незаметно перешел на «ты».
— Вместе служили с тобой. Плохого про меня ты не могешь сказать. Или я был когда
супротив? Сроду нет! Покарай бог, я всегда стоял за казаков!
— Мы знаем. Ты, Петро Пантелеевич, не сумлевайся. Мы всех наизусть выучили. Тебя
не тронут. А кое до кого мы доберемся. Кой-кого возьмем за хиршу 65 . Тут много
гадов засело. Остались, а сами — себе на уме. Оружие хоронют… Ты-то отдал свое? А?
Фомин так быстро перешел от медлительной речи к натиску, что Петро на минуту
растерялся, кровь заметно кинулась ему в лицо.
— Ты-то сдал? Ну чего же ты? — наседал Фомин, перегибаясь через стол.
— Сдал, конешно, Яков Ефимыч, ты не подумай… я с открытой душой.
— С открытой? Знаем мы вас… Сам тутошний. — Он пьяно подмигнул, раскрыл
плоскозубый ядреный рот. — С богатым казаком одной рукой ручкайся, а в другой нож
держи, а то саданет… Собаки! Откровенных нету! Я перевидал немало людей. Предатели!
Но ты не бойся, тебя не тронут. Слово — олово!
Дарья закусывала холодцом, из вежливости почти не ела хлеба. Ее усердно угощала
хозяйка.
Уехал Петро уже перед вечером, обнадеженный и веселый.
Проводив Петра, Пантелей Прокофьевич пошел проведать свата Коршунова. Он был у
него перед приходом красных. Лукинична собирала тогда Митьку в дорогу, в доме были

65 хирша — загривок