Page 489 - Тихий Дон

окружным ревкомом заворачивает, как-никак — кочка на ровном месте. Попрошу, чтоб, на
случай чего, заступился.
В пичкатые сани Пантелей Прокофьевич запряг кобылу. Дарья укуталась в новую шубу
и о чем-то долго шепталась с Ильиничной. Вместе они шмыгнули в амбар, оттуда вышли с
узлом.
— Чего это? — спросил старик.
Петро промолчал, а Ильинична скороговоркой шепнула:
— Я тут маслица насбирала, блюла на всякий случай. А теперь уж не до масла, отдала
его Дарье, нехай Фоминихе гостинца повезет, может, он сгодится Петюшке. — И
заплакала. — Служили, служили, жизней решались, и теперь за погоны за ихние, того и
гляди…
— Цыц, голосуха! — Пантелей Прокофьевич с сердцем кинул в сено кнут, подошел к
Петру: — Ты ему пшенички посули.
— На черта она ему нужна! — вспыхнул Петро. — Вы бы, батя, лучше пошли к
Аникушке дымки купили, а то — пшеницы?
Под полой Пантелей Прокофьевич принес ведерный кувшин самогона, отозвался
одобрительно:
— Хороша водка, мать ее курица! Как николаевская.
— А ты уж хлебнул, кобель старый! — насыпалась на него Ильинична; но старик вроде
не слыхал, по-молодому захромал в курень, сыто, по-котовски жмурясь, покрякивая и
вытирая рукавом обожженные дымкой губы.
Петро тронул со двора и, как гость, ворота оставил открытыми.
Вез и он подарок могущественному теперь сослуживцу: кроме самогона — отрез
довоенного шевиота, сапоги и фунт дорогого чая с цветком. Все это раздобыл он в Лисках,
когда 28-й полк с боем взял станцию и рассыпался грабить вагоны и склады…
Тогда же в отбитом поезде захватил он корзину с дамским бельем. Послал ее с отцом,
приезжавшим на фронт. И Дарья, на великую зависть Наталье и Дуняшке, защеголяла в
невиданном досель белье. Тончайшее заграничное полотно было белее снега, шелком на
каждой штучке были вышиты герб и инициалы. Кружева на панталонах вздымались пышнее
пены на Дону. Дарья в первую ночь по приезде мужа легла спать в панталонах.
Петро, перед тем как гасить огонь, снисходительно ухмыльнулся:
— Мущинские исподники подцепила и носишь?
— В них теплее и красивше, — мечтательно ответила Дарья. — Да их и не поймешь:
кабы они мущинские — были б длиннее. И кружева… На что они вашему брату?
— Должно, благородного звания мущины с кружевами носют. Да мне-то что? Носи, —
сонно почесываясь, ответил Петро.
Вопрос этот его не особенно интересовал. Но в последующие дни ложился он рядом с
женой, уже с опаской отодвигаясь, с невольным почтением и беспокойством глядя на
кружева, боясь малейше коснуться их и испытывая некоторое отчуждение от Дарьи. К белью
он так и не привык. На третью ночь, озлившись, решительно потребовал:
— Скидай к черту штаны свои! Негоже их бабе носить, и они вовсе не бабские.
Лежишь, как барыня! Ажник какая-то чужая в них!
Утром встал он раньше Дарьи. Покашливая и хмурясь, попробовал примерить
панталоны на себя. Долго и настороженно глядел на завязки, на кружева и на свои голые,
ниже колен волосатые ноги. Повернулся и, нечаянно увидел в зеркале свое отображение с
пышными складками назади, плюнул, чертыхнулся, медведем полез из широчайших штанин.
Большим пальцем ноги зацепился в кружевах, чуть не упал на сундук и, уже разъярясь
всерьез, разорвал завязки, выбрался на волю. Дарья сонно спросила:
— Ты чего?
Петро обиженно промолчал, сопя и часто поплевывая. А панталоны, которые
неизвестно на какой пол шились, Дарья в тот же день, вздыхая, сложила в сундук (там
лежало еще немало вещей, которым никто из баб не мог найти применения). Сложные вещи