Page 488 - Тихий Дон

пока вызревший, полнозерный колос, мятый ливнями и лютыми ветрами, не поникнет усатой
головой, не ляжет под косой хозяина и покорно уронит на ток улитые, тяжеловесные зерна.
Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили дни.
События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, по Цуцкану, по
Хопру, по Бланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о
том, что не фронт страшен, прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные
комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы в
Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над
казаками, служившими у белых. Будто бы то обстоятельство, что бросили верхнедонцы
фронт, оправданием не служит, а суд до отказу прост: обвинение, пара вопросов, приговор
— и под пулеметную очередь. Говорили, что в Казанской и Шумилинской вроде уже не одна
казачья голова валяется в хворосте без призрения… Фронтовики только посмеивались:
«Брехня! Офицерские сказочки! Кадеты давно нас Красной Армией пужают!»
Слухам верили и не верили. И до этого мало ли что брехали по хуторам. Слабых духом
молва толкнула на отступление. Но когда фронт прошел, немало оказалось и таких, кто не
спал ночами, кому подушка была горяча, постель жестка и родная жена немила.
Иные уже жалковали о том, что не ушли за Донец, но сделанного не воротишь,
уроненной слезы не поднимешь…
В Татарском казаки собирались вечерами на проулках, делились новостями, а потом
шли пить самогон, кочуя из куреня в курень. Тихо жил хутор и горьковато. В начале мясоеда
одна лишь свадьба прозвенела бубенцами: Мишка Кошевой выдал замуж сестру. Да и про ту
говорили с ехидной издевкой:
— Нашли время жениться! Приспичило, видно!
На другой день после выборов власти хутор разоружился до двора. В моховском доме,
занятом под ревком, теплые сени и коридор завалили оружием. Петро Мелехов тоже отнес
свою и Григория винтовки, два нагана и шашку. Два офицерских нагана братья оставили,
сдали лишь те, что остались еще от германской.
Облегченный, Петро пришел домой. В горнице Григорий, засучив по локоть рукава,
разбирал и отмачивал в керосине приржавевшие части двух винтовочных затворов.
Винтовки стояли у лежанки.
— Это откуда? — У Петра даже усы обвисли от удивления.
— Батя привез, когда ездил ко мне на Филонове.
У Григория в сузившихся прорезях глаз заиграли светлячки. Он захохотал, лапая бока
смоченными в керосине руками. И так же неожиданно оборвал смех, по-волчьи клацнув
зубами.
— Винтовки — это что!.. Ты знаешь, — зашептал он, хотя в курене никого чужого не
было, — отец мне нынче признался, — Григорий снова подавил улыбку, — у него пулемет
есть.
— Бре-ше-ешь! Откуда? Зачем?
— Говорит, казаки-обозники ему отдали за сумку кислого молока, а по-моему, брешет,
старый черт! Украл, небось! Он ить, как жук навозный, тянет все, что и поднять не в силах.
Шепчет мне: «Пулемет у меня есть, зарытый на гумне. Пружина в нем, гожая на нарезные
крючки, но я ее не трогал». — «Зачем он тебе?» — спрашиваю. «На дорогую пружину
позавидовал, может, ишо на что сгодится. Штука ценная, из железа…»
Петро обозлился, хотел идти в кухню к отцу, но Григорий рассоветовал:
— Брось! Помоги почистить и прибрать. Чего ты с него спросишь?
Протирая стволы, Петро долго сопел, а потом раздумчиво сказал:
— Оно, может, и правда… сгодится. Нехай лежит.
В этот день Томилин Иван принес слух, что в Казанской идут расстрелы. Покурили у
печки, погутарили. Петро под разговор о чем-то упорно думал. Думалось с непривычки
трудно, до бисера на лбу. После ухода Томилина он заявил:
— Зараз поеду на Рубежин, к Яшке Фомину. Он у своих нынче, слыхал я. Говорят, он