Page 560 - Тихий Дон

В Татарском было пусто и скучно без казаков. Пешая сотня татарцев на время была
придана одному из полков 5-й дивизии, переброшена на левую сторону Дона.
Одно время красные части, пополненные подкреплениями, подошедшими из Балашова
и Поворина, повели интенсивное наступление с северо-востока, заняли ряд хуторов Еланской
станицы и подошли к самой станице Еланской. В ожесточенном бою, завязавшемся на
подступах к станице, верх одержали повстанцы. И одержали потому, что на помощь
Еланскому и Букановскому полкам, отступавшим под напором Московского
красноармейского полка и двух эскадронов кавалерии, были кинуты сильные подкрепления.
Левой стороной Дона из Вешенской подошли к Еланской 4-й повстанческий полк 1-й
дивизии (в составе его — и сотня татарцев), трехорудийная батарея и две резервные конные
сотни. Помимо этого, по правобережью были стянуты значительные подкрепления к хуторам
Плешакову и Матвеевскому, расположенным от станицы Еланской — через Дон — в трех —
пяти верстах. На Кривском бугре был установлен орудийный взвод. Один из наводчиков,
казак с хутора Кривского, славившийся беспромашной стрельбой, с первого же выстрела
разбил красноармейское пулеметное гнездо и несколькими очередями шрапнели,
накрывшими залегшую в краснотале красноармейскую цепь, поднял ее на ноги. Бой
кончился в пользу повстанцев. Наседая на отступавшие красные части, повстанцы вытеснили
их за речку Бланку, выпустили в преследование одиннадцать сотен конницы, и та на бугре,
неподалеку от хутора Заталовского, настигла и вырубила целиком эскадрон красноармейцев.
С той поры татарские «пластуны» мотались где-то по левобережью, по песчаным
бурунам. Из сотни почти не приходили в отпуск казаки. Лишь на пасху, как по сговору, сразу
явилась в хутор почти половина сотни. Казаки пожили в хуторе день, разговелись и,
переменив бельишко, набрав из дому сала, сухарей и прочей снеди, переправились на ту
сторону Дона, толпой, как богомольцы (только с винтовками вместо посохов), потянули в
направлении Еланской. С бугра в Татарском, с обдонской горы провожали их взглядами
жены, матери, сеструшки. Бабы ревели, вытирали заплаканные глаза кончиками головных
платков и шалек, сморкались в подолы исподних юбок… А на той стороне Дона, за лесом,
затопленным полой водой, по песчаным бурунам шли казаки: Христоня, Аникушка,
Пантелей Прокофьевич, Степан Астахов и другие. На привинченных штыках винтовок
болтались холщовые сумочки с харчами, по ветру веялись грустные, как запах чабреца,
степные песни, вялый тянулся промеж казаков разговор… Шли они невеселые, но зато
сытые, обстиранные. Перед праздником жены и матери нагрели им воды, обмыли
приросшую к телу грязь, вычесали лютых на кровь служивских вшей. Чем бы не жить дома,
не кохаться? А вот надо идти навстречу смерти… И идут. Молодые, лет по
шестнадцати-семнадцати парнишки, только что призванные в повстанческие ряды, шагают
по теплому песку, скинув сапоги и чиричонки. Им неведомо отчего радостно, промеж них и
веселый разговоришко вспыхнет, и песню затянут ломающимися, несозревшими голосами.
Им война — в новинку, вроде ребячьей игры. Они в первые дни и к посвисту пуль
прислушиваются, подымая голову от сырого бугорка земли, прикрывающего окопчик. «Куга
зеленая!» — пренебрежительно зовут их фронтовые казаки, обучая на практике, как рыть
окопы, как стрелять, как носить на походе служивское имущество, как выбрать прикрытие
получше, и даже мастерству выпаривать на огне вшей и обворачивать ноги портянками так,
чтобы нога устали не слышала и «гуляла» в обутке, учат несмысленный молодняк. И до тех
пор «куженок» смотрит на окружающий его мир войны изумленным, птичьим взглядом, до
тех пор подымает голову и высматривает из окопчика, сгорая от любопытства, пытаясь
рассмотреть «красных», пока не щелкнет его красноармейская пуля. Ежели — насмерть,
вытянется такой шестнадцатилетний «воин», и ни за что не дашь ему его коротеньких
шестнадцати лет. Лежит этакое большое дитя с мальчишески крупными руками, с
оттопыренными ушами и зачатком кадыка на тонкой, невозмужалой шее. Отвезут его на
родной хутор схоронить на могилках, где его деды и прадеды истлели, встретит его мать,
всплеснув руками, и долго будет голосить по мертвому, рвать из седой головы космы волос.