Page 58 - Тихий Дон

казачьем обиходе рухлядью: черенками для ножей, табаком, кремнями; скупал и продавал
краденое и два раза в год ездил в Воронеж, будто за товаром, а на самом деле доносил, что в
станице пока-де спокойно и казаки нового злодейства не умышляют.
От этого-то Мохова Никишки и повелся купеческий род Моховых. Крепко поосели они
на казачьей земле. Пообсеменились и вросли в станицу, как бурьян-копытник: рви — не
вырвешь; свято блюли полуистлевшую грамоту, какой жаловал прадеда воронежский
воевода, посылая в бунтовскую станицу. Может, сохранилась бы она и до наших времен, да в
большом пожаре, еще при деде Сергея Платоновича, сгорела вместе с деревянной
шкатулкой, хранившейся на божнице. Дед разорился, промотал все состояние, играя в карты;
снова поднялся было на ноги, но пожар слизал все, и Сергею Платоновичу пришлось
начинать сызнова. Похоронив параличного отца, он со щербатого рубля повел дело. Начал
скупать по хуторам щетину и пух. Лет пять бедствовал, жулил и прижимал казаков
окрестных хуторов на каждой копейке, а потом как-то сразу вырос из Сережки-шибая в
Сергея Платоновича, открыл в станице галантерейную лавчушку, женился на дочке
полусумасшедшего попа, взял немалое за ней приданое и открыл мануфактурный магазин.
Вовремя начал Сергей Платонович мануфактурное дело. Из левобережных станиц, где
бесплодна и жестка песчаная с каменным суглинком земля, на правую сторону Дона по
распоряжению войскового правительства стали переселяться казаки целыми хуторами.
Выросла и обросла постройками молодая Краснокутская станица; на рубеже с бывшими
помещичьими землями, по рекам Чиру, Черной и Фроловке, над степными балками и логами,
гранича с украинскими слободами, повылупились новые хутора. За товаром ездили верст за
пятьдесят и больше, а тут вот она — лавка со свежими сосновыми полками, туго набитыми
пахучим красным товаром. Широко, как трехрядную гармонь, развернул Сергей Платонович
дело, помимо красного товара торговал всем, что надо в сельском немудром хозяйстве:
кожевенный товар, соль, керосин, галантерея. В последнее время даже
сельскохозяйственными машинами снабжал. С Аксайского завода косилки, сеялки, рядовки,
плуги, веялки, сортировки чинным порядком стояли возле зеленостворчатой, прохладной в
летнюю пору лавки. В чужом гаманце трудно деньгу считать, но, видно, немалую прибыль
давала торговля смекалистому Сергею Платоновичу. Через три года открыл он хлебную
ссыпку, а на другой год после смерти первой жены взялся за постройку паровой мельницы.
В смуглый кулачок, покрытый редким, глянцевито-черным волосом, крепко зажал он
хутор Татарский и окрестные хутора. Что ни двор — то вексель у Сергея Платоновича:
зелененькая с оранжевым позументом бумажка — за косилку, за набранную дочери справу
(подошло время девку замуж отдавать, а на Парамоновской ссыпке прижимают с ценой на
пшеницу. — «Дай в долг, Платонович!»), мало ли за что еще… На мельнице девять человек
рабочих; в магазине семеро да дворовой челяди четверо — вот их двадцать ртов, что жуют
по купеческой милости. От первой жены у него осталось двое детей: девочка Лиза и мальчик
— на два года моложе ее, вялый, золотушный Владимир. Вторая жена — сухая, узконосая
Анна Ивановна — оказалась бездетной. Вся запоздалая, невылитая материнская любовь и
скопившаяся желчь (вышла она за Сергея Платоновича на закате тридцать четвертого года)
вылились на оставшихся детишек. Нервный характер мачехи влиял не по-хорошему на
воспитание детей, а отец уделял им внимания не больше, чем конюху Никите или кухарке.
Дела и поездки съедали весь досуг: то в Москву, то в Нижний, то в Урюпинскую, то по
станичным ярмаркам. Без догляда росли дети. Нечуткая Анна Ивановна не пыталась
проникать в тайники детских душ, не до этого было за большим хозяйством, — оттого и
выросли брат с сестрой чуждые друг другу, разные по характерам, непохожие на родных.
Владимир рос замкнутым, вялым, с исподлобным взглядом и недетской серьезностью. Лиза,
вращавшаяся в обществе горничной и кухарки, распутной, виды видавшей бабы, рано
глянула на изнанку жизни. Женщины будили в ней нездоровое любопытство, и она — тогда
еще угловатый и застенчивый подросток, — предоставленная самой себе, росла, как в лесу
куст дикой волчьей ягоды.
Стекали неторопливые годы.