Page 63 - Тихий Дон

Михей вздохнул.
— Давно мы с тобой не ездили. Теперя подержал бы сазаника эдак в полпуда бы.
Митька, морщась от пара, бившего из чугуна с кашей горячим столбом, промолчал.
Окончив сборы, пошел в горенку.
Дед Гришака сидел у окна; оседлав нос круглыми в медной оправе очками, читал
Евангелие.
— Дедушка! — окликнул Митька, подпирая плечом притолоку.
Дед Гришака лупнул глазами поверх очков.
— Ась.
— Разбуди меня после первых кочетов.
— Куда в такую спозаранку?
— Рыбалить.
Дед, любивший рыбу, для видимости запротивился:
— Отец говорил — конопи молотить завтра. Нечего баглайничать. Ишь, рыбалка!
Митька оттолкнулся от притолоки, схитрил:
— Мне все одно. Хотел бы рыбкой покормить деда, а раз конопи, — значит, не пойду.
— Погоди, куда ж ты? — испугался дед Гришака, стаскивая очки. — Я погутарю с
Мироном, пойти уж, что ли. Рыбки посолонцевать неплохо, завтра вокат середа. Разбужу,
иди, иди, дурак! Чему скалишься-то?
В полночь дед Гришака, придерживая одной рукой холстинные портки, другой,
державшей костыль, щупая дорогу, спустился по порожкам. Проплыл по двору до амбара
белой трясучей тенью и концом костыля ткнул сопевшего на полсти Митьку. В амбаре пахло
свежеобмолоченным хлебом, мышиным пометом и кислым, застоявшимся, паутинным
запахом нежилого помещения.
Митька спал у закрома, на полсти. Раскачался нескоро. Дед Гришака сначала легонько
толкал его костылем, шептал:
— Митюшка! Митька!.. Эко, поганец, Митька!
Митька густо сопел, поджимая ноги. Ожесточившись, дед воткнул тупой конец
костыля ему в живот, начал сверлить, как буравом. Охнув, Митька схватил костыль и
проснулся.
— Сон дурачий! Ить это беда, как спишь! — ругался дед.
— Молчи, молчи, не гуди, — пришептывал Митька спросонок, шаря по полу чирики.
Он дошел до площади. По хутору заголосили вторые петухи. Шел по улице, мимо дома
попа Виссариона, слышал, как в курятнике, хлопая крыльями, протодьяконским басом
взревел петух и испуганным шепотом заквохтали куры.
На нижней ступеньке магазина дремал сторож, воткнувшись носом в овчинное тепло
воротника. Митька подошел к моховскому забору, сложил удочки и кошелку с припасом, —
легонько ступая, чтобы не услышали собаки, взошел на крыльцо. Потянул дверную
холодную ручку — заперто. Перелез через перила, подошел к окну. Створки полуприкрыты.
Из черной скважины сладко пахнет девичьим, теплым во сне телом и неведомым сладким
запахом духов.
— Лизавета Сергеевна!
Митьке показалось, что он сказал очень громко. Выждал. Тишина. «А ну, как ошибся
окном? Что, ежели сам спит? Вот врепаюсь!.. Положит из ружья», — думал Митька, сжимая
оконную ручку.
— Лизавета Сергеевна, вставай рыбалить.
«Ежели ошибся окном — вот рыбальство будет!..»
— Вставай, что ли! — раздосадованно сказал он и просунул голову в комнату.
— А? Кто? — испуганно и тихо откликнулись из черноты.
— Рыбалить пойдешь? Это я, Коршунов.
— А-а-а, сейчас.
В комнате зашуршало. Сонный теплый голос, казалось, пахнул мятой. Митька видел