Page 60 - Тихий Дон

Жалость к Давыдке взяла верх. С чувством облегчения он зашагал около белого
частокола. Из кузни, примостившейся в углу мельничного двора, слышался игривый
перестук молотка: раз по железу — глухой и мягкий, два раза — с подскоком — по звенящей
наковальне.
— На что трогал? — донесся до слуха уходившего Владимира приглушенный бас
Валета. — Не тронь, оно вонять не будет.
«Ишь сволочь, — озлобясь, подумал Владимир, — выражается… Сказать или не
сказать?»
Оглянувшись, увидел прежнюю белозубую Давыдкину улыбку и твердо решил:
«Скажу!»
На площади возле магазина стояла привязанная к столбу, запряженная в арбу лошадь. С
крыши пожарного сарая ребятишки гоняли серую свиристящую тучу воробьев. С террасы
гремел звучный баритон студента Боярышкина и еще чей-то голос — надтреснутый,
сиповатый.
Владимир взошел на крыльцо, над ним заколыхалась листва дикого винограда, буйно
заплетавшая крыльцо и террасу, висевшая с голубой резьбы карниза зелеными пенистыми
шапками.
Боярышкин качал обритой фиолетовой головой, говорил, обращаясь к сидевшему
около него молодому, но бородатому учителю Баланде:
— Читаю его и, несмотря на то, что я сын казака-хлебороба и ко всем
привилегированным классам питаю вполне естественную злобу, тут, представьте, я до
чертиков жалею это отмирающее сословие. Я сам чуть не становлюсь дворянином и
помещиком, с восторгом всматриваюсь в их идеал женщины, болею за их интересы, —
словом, черт знает что! Вот, дорогой, что значит гений! Можно и веру переменить.
Баланда мял кисть шелкового пояса и, иронически улыбаясь, рассматривал на подоле
своей рубахи красные, вышитые гарусом узоры. Лиза, развалясь, сидела в кресле. Разговор
ее, видимо, нимало не интересовал. Она всегдашними, что-то потерявшими и что-то
ищущими глазами скучливо глядела на фиолетовую, в царапинах, голову Боярышкина.
Поклонившись, Владимир прошел мимо, постучался к отцу в кабинет. Сергей
Платонович на прохладной кожаной кушетке перелистывал июньскую книжку «Русского
богатства». На полу валялся пожелтевший костяной нож.
— Тебе что?
Владимир вобрал голову в плечи, нервно оправил на себе рубашку.
— Я шел с мельницы… — начал он нерешительно, но вспомнил слепящую Давыдкину
усмешку и, глядя на круглый отцовский живот, обтянутый чесучовой жилеткой, уже
решительно продолжал: — …и слышал, как Давыдка говорил…
Сергей Платонович выслушал внимательно, сказал:
— Уволим. Иди. — И, кряхтя, нагнулся за ножом.
По вечерам у Сергея Платоновича собиралась хуторская интеллигенция: Боярышкин —
студент Московского технического училища; тощий, снедаемый огромным самолюбием и
туберкулезом учитель Баланда; его сожительница — учительница Марфа Герасимовна —
девушка нестареющая и круглая, с постоянно неприлично выглядывающей нижней юбкой;
почтмейстер — чудаковатый, заплесневелый, с запахом сургуча и дешевых духов холостяк.
Изредка наезжал из своего имения гостивший у отца — помещика и дворянина — молодой
сотник Евгений Листницкий. По вечерам пили на террасе чай, тянули никчемные разговоры,
и, когда обрывались вялые разговорные нити, кто-либо из гостей заводил дорогой, в
инкрустациях хозяйский граммофон.
Изредка, в большие праздники, любил Сергей Платонович пустить пыль в глаза:
созывал гостей и угощал дорогими винами, свежей осетровой икрой, ради этого случая
выписанной из Батайска, лучшими закусками. В остальное время жил узко. Единственное, в
чем не отказывал себе, — это в книгах. Любил Сергей Платонович читать и до всего
доходить собственным цепким, как повитель, умом.