Page 700 - Тихий Дон

Ермаков сажени две скользил на животе по кочковатой толоке. И он и конь одновременно
вскочили на ноги. А через минуту Ермаков, в седле и без фуражки, страшно окровавленный,
но с обнаженной шашкой в руке, уже настигал катившуюся по косогору казачью лаву…
— И чего бы это мне хорониться? — с кажущимся удивлением спросил он,
поравнявшись с Григорием, а сам смущенно отводил в сторону еще не потухшие после боя,
налитые кровью, осатанелые глаза.
— Чует кошка, чью мясу съела! Чего сзади едешь? — гневно спросил Григорий.
Ермаков, трудно улыбаясь распухшими губами, покосился на пленных.
— Про какую это мясу ты разговор ведешь? Ты мне зараз загадки не задавай, все равно
не разгадаю, я нынче с коня сторчь головой падал…
— Твоя работа, — Григорий плетью указал на красноармейцев.
Ермаков сделал вид, будто впервые увидел пленных, и разыграл неописуемое
удивление:
— Вот сукины сыны! Ах, проклятые! Раздели! Да когда же это они успели?.. Скажи на
милость! Только что отъехали, строго-настрого приказал не трогать, и вот тебе, растелешили
бедных дочиста!..
— Ты мне дурочку не трепи! Чего ты прикидываешься? Ты велел раздеть?
— Сохрани господь! Да ты в уме, Григорий Пантелевич?
— Приказ помнишь?
— Это насчет того, чтобы…
— Да-да, это насчет того самого!..
— Как же, помню. Наизусть помню! Как стишок, какие в школе, бывалоча, разучивали.
Григорий невольно улыбнулся, — перегнувшись на седле, схватил Ермакова за ремень
портупеи. Он любил этого лихого, отчаянно храброго командира.
— Харлампий! Без шуток, к чему ты дозволил? Новенький полковник, какого заместо
Копылова посадили в штаб, донесет, и прийдется отвечать. Ить не возрадуешься, как
начнется волынка, опросы да допросы.
— Не мог стерпеть, Пантелевич! — серьезно и просто ответил Ермаков. — На них
было все с иголочки, им только что в Усть-Медведице выдали, ну, а мои ребята
пообносились, да и дома с одежей не густо. А с них — один черт — все в тылу посымали бы!
Мы их будем забирать, а тыловая сволочь будет раздевать? Нет уж, нехай лучше наши
попользуются! Я буду отвечать, а с меня взятки гладки! И ты, пожалуйста, ко мне не
привязывайся. Я знать ничего не знаю и об этих делах сном-духом не ведаю!
Поравнялись с толпой пленных. Сдержанный говор в толпе смолк. Стоявшие с краю
сторонились конных, поглядывали на казаков с угрюмой опаской и настороженным
выжиданием. Один красноармеец, распознав в Григории командира, подошел вплотную,
коснулся рукой стремени:
— Товарищ начальник! Скажите вашим казакам, чтобы нам хоть шинели возвратили.
Явите такую милость! По ночам холодно, а мы прямо-таки нагие, сами видите.
— Небось не замерзнешь средь лета, суслик! — сурово сказал Ермаков и, оттеснив
красноармейца конем, повернулся к Григорию: — Ты не сумлевайся, я скажу, чтоб им
отдали кое-что из старья. Ну, сторонись, сторонись, вояки! Вам бы в штанах вшей бить, а не
с казаками сражаться!
В штабе допрашивали пленного командира роты. За столом, покрытым ветхой
клеенкой, сидел новый начальник штаба, полковник Андреянов — пожилой курносый
офицер, с густою проседью на висках и с мальчишески оттопыренными, крупными ушами.
Против него в двух шагах от стола стоял красный командир. Показания допрашиваемого
записывал один из офицеров штаба, сотник Сулин, прибывший в дивизию вместе с
Андреяновым.
Красный командир — высокий рыжеусый человек, с пепельно-белесыми,
остриженными под ежик волосами, — стоял, неловко переступая босыми ногами по
крашенному охрой полу, изредка поглядывая на полковника. Казаки оставили на пленном