Page 698 - Тихий Дон

С досады он опрокинул в рот полную ложку горячих щей, обжегся и, выплюнув на
бороду щи, заорал дурным голосом:
— Подать не умеете, распроклятые! Кто такие щи, прямо с пылу, подает?!
— Поменьше бы за столом гутарил, оно бы и не пекся, — утешала Ильинична.
Дуняшка чуть не прыснула, глядя, как побагровевший отец выбирает из бороды
капусту и кусочки картофеля, но лица остальных были настолько серьезны, что и она
сдержалась и взгляд от отца отвела, боясь некстати рассмеяться.
После обеда за сеном поехали на двух арбах старик и обе снохи. Пантелей
Прокофьевич длинным навильником подавал на арбы, а Наталья принимала вороха
пахнущего гнильцой сена, утаптывала его. С поля она возвращалась вдвоем с Дарьей.
Пантелей Прокофьевич на старых шаговитых быках уехал далеко вперед.
За курганом садилось солнце. Горький полынный запах выкошенной степи к вечеру
усилился, но стал мягче, желанней, утратив полдневную удушливую остроту. Жара спала.
Быки шли охотно, и взбитая копытами пресная пыль на летнике подымалась и оседала на
кустах придорожного татарника. Верхушки татарника с распустившимися малиновыми
макушками пламенно сияли. Над ними кружились шмели. К далекому степному пруду,
перекликаясь, летели чибисы.
Дарья лежала на покачивающемся возе вниз лицом, опираясь на локте, изредка
взглядывая на Наталью. Та, о чем-то задумавшись, смотрела на закат; на спокойном чистом
лице ее бродили медно-красные отблески. «Вот Наташка счастливая, у нее и муж и дети,
ничего ей не надо, в семье ее любят, а я — конченый человек. Издохну — никто и ох не
скажет», — думала Дарья, и у нее вдруг шевельнулось желание как-нибудь огорчить
Наталью, причинить и ей боль. Почему только она, Дарья, должна биться в припадках
отчаяния, беспрестанно думать о своей пропащей жизни и так жестоко страдать? Она еще
раз бегло взглянула на Наталью, сказала, стараясь придать голосу задушевность:
— Хочу, Наталья, повиниться перед тобою…
Наталья отозвалась не сразу. Она вспомнила, глядя на закат, как когда-то давно, когда
она была еще невестой Григория, приезжал он ее проведать, и она вышла проводить его за
ворота, и тогда так же горел закат, малиновое зарево вставало на западе, кричали в вербах
грачи… Григорий отъезжал полуобернувшись на седле, и она смотрела ему вслед со слезами
взволнованной радости и, прижав к острой, девичьей груди руки, ощущала стремительное
биение сердца… Ей стало неприятно от того, что Дарья вдруг нарушила молчание, и она
нехотя спросила:
— В чем виниться-то?
— Был такой грех… Помнишь, весной приезжал Григорий с фронта на побывку?
Вечером в энтот день, помнится, я доила корову. Пошла в курень, слышу — Аксинья меня
окликает. Ну, зазвала к себе, подарила, прямо-таки навязала, вот это колечко, — Дарья
повертела на безымянном пальце золотое кольцо, — и упросила, чтобы я вызвала к ней
Григория… Мое дело — что ж… Я ему сказала. Он тогда всю ночь… Помнишь, он говорил,
будто Кудинов приезжал и он с ним просидел? Брехня! Он у Аксиньи был.
Ошеломленная, побледневшая Наталья молча ломала в пальцах сухую веточку
донника.
— Ты не серчай, Наташа, на меня. Я и сама не рада, что призналась тебе… —
искательно сказала Дарья, пытаясь заглянуть Наталье в глаза.
Наталья молча глотала слезы. Так неожиданно и велико было снова поразившее ее
горе, что она не нашла в себе сил ответить что-либо Дарье и только отворачивалась, пряча
свое искаженное страданием лицо.
Уже перед въездом в хутор, досадуя на себя, Дарья подумала: «И черт меня дернул
расквелить ее. Теперь будет целый месяц слезы точить! Нехай бы уж жила ничего не знаючи.
Таким коровам, как она, вслепую жить лучше». Желая как-то сгладить впечатление,
произведенное ее словами, она сказала:
— Да ты не убивайся дюже. Эка беда какая! У меня горюшко потяжельше твоего, да и