Page 721 - Тихий Дон

дорогу, желтую россыпь копен, зеленовато-бурые делянки вызревающего проса.
Как только Григорий приехал домой — явился Христоня, мрачный с виду и одетый,
несмотря на жару, в суконный английский френч и широкие бриджи. Он пришел, опираясь
на огромную свежеоструганную ясеневую палку, поздоровался:
— Проведать пришел. Прослышал про ваше горе. Похоронили, стал быть, Наталью
Мироновну?
— Ты каким путем с фронта? — спросил Григорий, сделав вид, будто не слышал
вопроса, с удовольствием рассматривая нескладную, несколько согбенную фигуру
Христони.
— После ранения на поправку пустили. Скобленули меня поперек пуза доразу две
пули. И доси там, возле кишок сидят, застряли, стал быть, проклятые. Через это я и при
костыле нахожусь. Видишь?
— Где же это тебя попортили?
— Под Балашовом.
— Взяли его? Как же тебя зацепило?
— В атаку шли. Балашов, стал быть, забрали и Поворино. Я забирал.
— Ну расскажи, с кем ты, в какой части, кто с тобой из хуторных! Присаживайся, вот
табак.
Григорий обрадовался новому человеку, возможности поговорить о чем-то
постороннем, что не касалось его переживаний. Христоня проявил некоторую
сообразительность, догадавшись, что в его сочувствии Григорий не нуждается, и стал
охотно, но медлительно рассказывать о взятии Балашова, о своем ранении. Дымя огромной
цигаркой, он густо басил:
— Шли в пешем строю по подсолнухам. Они били, стал быть, из пулеметов и из
орудий, ну и из винтовок, само собой. Человек я из себя приметный, иду в цепи, как гусак
промеж курей, как ни пригинался, а все меня видно, ну они, пули-то, меня и нашли. Да ить
это хорошо, что я ростом вышел, а будь пониже — аккурат в голову бы угодили! Были они,
стал быть, на излете, но вдарили так, что ажник в животе у меня все забурчало, и каждая
горячая, черт, как, скажи, из печки вылетела… Лапнул рукой по этому месту, чую — во мне
они сидят, катаются под кожей, как жировики, на четверть одна от другой. Ну, я их помял
пальцами и упал, стал быть. Думаю: шутки дурные, к едреной матери с такими шутками!
Лучше уж лежать, а то другая прилетит, какая порезвей, и наскрозь пронижет. Ну, и лежу,
стал быть. Нет-нет и потрогаю их, пули-то. Они все там, одна вблизи другой. Ну, я и
испужался, думаю: что как они, подлюки, в живот провалются, тогда что? Будут там промеж
кишков кататься, как их доктора разыщут? Да и мне радости мало. А тело у человека, хотя
бы и у меня, жидкое, пробредут пульки-то до главной кишки — ходи тогда, греми ими, как
почтарский громышок. Полное нарушение получится. Лежу, шляпку подсолнуха открутил,
семечки ем, а самому страшно. Цепь наша ушла. Ну, как взяли этот Балашов, и я туда
прикомандировался. В Тишанской в лазарете лежал. Доктор там такой, стал быть, шустрый,
как воробей. Все упрашивал: «Давай пули вырежем?» А я сам себе на уме… Спросил:
«Могут они, ваше благородие, в нутро провалиться?» — «Нет, говорит, не могут». Ну, тогда,
думаю, не дамся их вырезать! Знаю я эти шутки! Вырежут, не успеет рубец затянуться — и
опять иди в часть. «Нет, говорю, ваше благородие, не дамся. Мне с ними даже интереснее.
Хочу их домой понесть, жене показать, а они мне не препятствуют, не велика тяжесть».
Обругал он меня, а на побывку пустил на неделю.
Улыбаясь, Григорий выслушал бесхитростное повествование, спросил:
— Ты куда попал, в какой полк?
— В Четвертый сводный.
— Кто из хуторных с тобой?
— Наших там много: Аникушка-скопец, Бесхлебнов, Коловейдин Аким, Мирошников
Семка, Горбачев Тихон.
— Ну, как казачки? Не жалуются?