Page 727 - Тихий Дон

горло, тронул было коня, чтобы скакать вдогонку, но Григорий остановил его:
— Не дури! Ну его к черту, он и так будет бечь, пока запалится. Как раз ишо помрет со
страху…
— Что ты! Его и борзыми не догонишь! Он зараз верст на десять наметом пойдет.
Видал, как он маханул по подсолнухам! Откуда при таких случаях и резвость у человека
берется, даже удивительно мне.
Неодобрительно отзываясь вообще о дезертирах, Прохор говорил:
— Едут-то как прямо валками. Как, скажи, их из мешка вытряхнули! Гляди,
Пантелевич, как бы вскорости нам с тобой двоим не пришлось фронт держать…
Чем ближе подъезжал Григорий к фронту, тем шире открывалась перед его глазами
отвратительная картина разложения Донской армии — разложения, начавшегося как раз в
тот момент, когда, пополненная повстанцами, армия достигла на Северном фронте
наибольших успехов. Части ее уже в это время были не только не способны перейти в
решительное наступление и сломить сопротивление противника, но и сами не смогли бы
выдержать серьезного натиска.
В станицах и селах, где располагались ближние резервы, офицеры беспросыпно
пьянствовали; обозы всех разрядов ломились от награбленного и еще не переправленного в
тыл имущества; в частях оставалось не больше шестидесяти процентов состава; в отпуска
казаки уходили самовольно, и составленные из калмыков рыскавшие по степям карательные
отряды не в силах были сдержать волну массового дезертирства. В занятых селах
Саратовской губернии казаки держали себя завоевателями на чужой территории: грабили
население, насиловали женщин, уничтожали хлебные запасы, резали скот. В армию шли
пополнения из зеленой молодежи и стариков пятидесятилетнего возраста. В маршевых
сотнях открыто говорили о нежелании воевать, а в частях, которые перебрасывались на
воронежское направление, казаки оказывали прямое неповиновение офицерам. По слухам,
участились случаи убийства офицеров на передовых позициях.
Неподалеку от Балашова уже в сумерках Григорий остановился в одной небольшой
деревушке на ночевку. 4-я отдельная запасная сотня из казаков старших призывных
возрастов и саперная рота Таганрогского полка заняли в деревушке все жилые помещения.
Григорию пришлось долго искать места для ночлега. Можно было бы переночевать в поле,
как они обычно делали, но к ночи находил дождь, да и Прохор трясся в очередном припадке
малярии: требовалось провести ночь где-нибудь под кровлей. На выезде из деревни, около
большого, обсаженного тополями дома стоял испорченный снарядом бронеавтомобиль.
Проезжая мимо, Григорий прочитал незакрашенную надпись на его зеленой стенке: «Смерть
белой сволочи!», и — ниже: «Свирепый». Во дворе у коновязи фыркали лошади, слышались
людские голоса; за домом в саду горел костер, над зелеными вершинами деревьев стлался
дым; освещенные огнем около костра двигались фигуры казаков. Ветер нес от костра запах
горящей соломы и паленой свиной щетины.
Григорий спешился, пошел в дом.
— Кто тут хозяин? — спросил он, войдя в низкую, полную людьми комнату.
— Я. А вам чего? — Невысокий мужик, прислонившийся к печи, не меняя положения,
оглянулся на Григория.
— Разрешите у вас заночевать? Нас двое.
— Нас тут и так, как семечек в арбузе, — недовольно буркнул лежавший на лавке
пожилой казак.
— Я бы ничего, да больно густо у нас народу, — как бы оправдываясь заговорил
хозяин.
— Как-нибудь поместимся. Не под дождем же нам ночевать? — настаивал
Григорий. — У меня ординарец больной.
Лежавший на лавке казак крякнул, спустил ноги и, всмотревшись в Григория, уже
другим тоном сказал:
— Нас, ваше благородие, вместе с хозяевами четырнадцать душ в двух комнатушках, а