Page 36 - Здравствуй грусть

Глава пятая
Описанная мной сценка не могла обойтись без последствий. Как многие очень
сдержанные в проявлении чувств и очень уверенные в себе люди, Анна не выносила
компромиссов. А ее жест — суровые руки, вдруг ласково скользнувшие по моему лицу, —
был для нее именно таким компромиссом. Она что-то угадала, она могла вынудить у
меня признание, но в последнюю минуту поддалась жалости, а может быть, равнодушию.
Ведь возиться со мною, муштровать меня было для нее не легче, чем примириться с
моими срывами. Только чувство долга заставило ее взять на себя роль опекунши,
воспитательницы; выходя замуж за отца, она считала себя обязанной заботиться и обо
мне. Я предпочла бы, чтобы за этим ее постоянным неодобрением, что ли, крылась
раздражительность или какое-нибудь другое более поверхностное чувство, привычка
быстро притупила бы его; к чужим недостаткам легко привыкаешь, если не считаешь
своим долгом их исправлять. Прошло бы полгода, и я вызывала бы у нее просто чувство
усталости — привязанности и усталости; а я ничего лучшего и не желала бы. Но у Анны
мне никогда не вызвать этого чувства — она будет считать себя в ответе за меня, и
отчасти она права, потому что я все еще очень податлива. Податлива и в то же время
упряма.
Итак, Анна была недовольна собой и дала мне это почувствовать. Несколько дней спустя
за обедом разгорелся спор по поводу все тех же несносных летних занятий. Я позволила
себе чрезмерную развязность. Покоробило даже отца, и дело кончилось тем, что Анна
заперла меня на ключ в моей комнате, при этом не произнеся ни одного резкого слова. Я
и не подозревала, что она меня заперла. Мне захотелось пить, я подошла к двери, чтобы
ее открыть — дверь не поддалась, и я поняла, что меня заперли. Меня в жизни не
запирали — меня охватил ужас, самый настоящий ужас. Я бросилась к окну — этим
путем выбраться было не-возможно. Совершенно потеряв голову, я опять метнулась к
двери, навалилась на нее и сильно ушибла плечо. Тогда, стиснув зубы, я попыталась
сломать замок — я не хотела звать на помощь, чтобы мне открыли. Но я только
испортила маникюрные щипчики. Бессильно уронив руки, я остановилась посреди
комнаты. Я стояла неподвижно и прислушивалась к странному спокойствию,
умиротворению, которые охватывали меня по мере того, как прояснялись мои мысли.
Это было мое первое соприкосновение с жестокостью — я чувствовала, как по мере моих
размышлений она зарождается, крепнет во мне. Я легла на кровать и стала тщательно
обдумывать свой план. Моя злоба была так несоразмерна поводу, который ее вызвал, что
после полудня я два-три раза вставала, хотела выйти из комнаты и каждый раз,
наткнувшись на запертую дверь, удивлялась.
В шесть часов вечера дверь отпер отец. Когда он вошел ко мне, я машинально встала. Он
молча посмотрел на меня, и я все так же машинально улыбнулась.

— Хочешь, поговорим? — сказал он.

— О чем? — спросила я. — Ты ненавидишь объяснения, я тоже. И они ни к чему не
ведут…

— Ты права. — У него явно отлегло от души. — Тебе надо держаться с Анной поласковей,
быть терпеливой.
Последнее слово меня поразило — мне быть терпеливой с Ан-ной. Он все ставил с ног на
голову. В глубине души он считал, что навязывает Анну своей дочери. А не наоборот. У
меня были основания для самых радужных надежд.

— Я вела себя гадко, — сказала я. — Я извинюсь перед Анной.
— Скажи, ты… гм… ты счастлива?

— Конечно, — беспечно ответила я. — И потом, если мне будет очень уж трудно ужиться
с Анной, я пораньше выйду замуж — только и всего.

Я знала, что такой выход его огорчит.
— Об этом нечего и думать… Ты ведь не Белоснежка… Неужели ты с легким сердцем
сможешь так скоро расстаться со мной? Ведь мы прожили вместе всего два года.