Page 39 - Здравствуй грусть

обернулся ко мне. Мы едва успели перемолвиться словом.
— Сегодня утром… — начал он.

— Замолчи, — сказала я, — ох, замолчи!
Он осторожно опрокинул меня на брезент. Мы были в поту — мокрые, скользкие, мы
действовали неловко и торопливо; лодка равномерно покачивалась под нами. Солнце
светило мне прямо в глаза. И вдруг Сирил зашептал властно и нежно… Солнце
оторвалось, вспыхнуло, рухнуло на меня… Где я? В пучине моря, времени,
наслаждения?.. Я громко звала Сирила, он не отвечал отвечать не было нужды.
А потом прохлада соленой воды. Мы оба смеялись — ослепленные, разнеженные,
благодарные. Нам принадлежали солнце и море, смех и любовь — и почувствуем ли мы
их когда-нибудь с тем же накалом и силой, какие им придавали в это лето страх и укоры
совести?..

Любовь приносила мне не только вполне осязаемое физическое наслаждение; думая о
ней, я испытывала что-то вроде наслаждения интеллектуального. В выражении
«заниматься любовью» есть свое особое, чисто словесное очарование, которое
отчуждает его от смысла. Меня пленяло сочетание материального, конкретного слова
«заниматься» с поэтической абстракцией слова «любовь». Прежде я произносила эти
слова без тени стыдливости, без всякого смущения, не замечая их сладости. Теперь я
обнаружила, что становлюсь стыдливой. Я опускала глаза, когда отец чуть дольше
задерживал взгляд на Анне, когда она смеялась новым для нее коротким, тихим,
бесстыдным смехом, при звуках которого мы с отцом бледнели и начинали смотреть в
окно. Если бы мы сказали Анне, как звучит ее смех, она бы нам не поверила. Она
держалась с отцом не как любовница, а как друг, нежный друг. Но, наверное, ночью… Я
запрещала себе думать об этом, я ненавидела тревожные мысли.

Дни шли. Я отчасти позабыла об Анне, отце и Эльзе. Занятая своей любовью, я жила с
открытыми глазами, как во сне, приветливая и спокойная. Сирил спросил меня, не боюсь
ли я забеременеть. Я ответила, что во всем полагаюсь на него, и он принял мои слова
как должное. Может, я потому с такой легкостью и отдалась ему: он не перекладывал на
меня ответственности окажись я беременной, виноват будет он. Он брал на себя то, чего
я не могла перенести, — ответственность. Впрочем, мне не верилось, что я могу
забеременеть, я была худая, мускулистая… В первый раз в жизни я радовалась, что
сложена как подросток.

Между тем Эльза начала терять терпение. Она засыпала меня допросами. Я всегда
боялась, как бы меня не застигли с нею или с Сирилом. Она подстраивала так, чтобы
всегда и везде попадаться на глаза отцу, встречаться на его пути. Она упивалась двоими
воображаемыми победами, порывами, которые, по ее словам, он подавлял, но не мог
утаить. Я с удивлением наблюдала, как эта девица, чья профессия мало отличалась от
продажной любви, предавалась романтическим грезам, приходила в экстаз от таких
пустяков, как взгляд или движение, — это она-то, воспитанная четкими требованиями
мужчин, которые всегда спешат. Правда, она не привыкла к сложным ролям, и та, какую
она играла теперь, очевидно, представлялась ей верхом психологической изощренности.
Мысль об Эльзе понемногу все сильнее завладевала отцом, но Анна, судя по всему,
ничего не замечала. Он был с ней еще более нежен и предупредителен, чем когда-либо,
и это пугало меня, потому что я объясняла его поведение неосознанными укорами
совести. Лишь бы только ничего не случилось в течение еще трех недель. А там мы
переедем в Париж, Эльза тоже, и; если Анна и отец не передумают, они поженятся. В
Париже будет Сирил, и, как здесь Анна не могла помешать мне его любить, так и там
она не сможет помешать мне с ним встречаться. В Париже у него была комната, далеко
от дома, где жила мать. Я уже рисовала себе окно, открывающееся прямо в голубое и
розовое небо — неповторимое небо Парижа, воркующих на карнизе голубей и нас с
Сирилом вдвоем на узкой кровати…