Page 43 - Здравствуй грусть

Глава восьмая
Наутро я проснулась в прекрасном настроении, чувствуя только небольшую усталость и
легкую тяжесть в затылке от вчерашних излишеств. Как всегда по утрам, солнечный
свет заливал мою кровать; я сбросила одеяло, скинула пижамную куртку и подставила
голую спину солнечным лучам. Положив щеку на согнутую руку, я видела прямо перед
собой крупное плетение простыни, а подальше на плитках пола неуверенно
копошившуюся мушку. Лучи были теплыми и ласковыми, казалось, они проникают до
самых костей и прилагают особые старания, чтобы меня согреть. Я решила, что все утро
пролежу вот так, не шевелясь.
Мало-помалу вчерашний вечер все отчетливей оживал в моей памяти. Я вспомнила, как
сказала Анне, что Сирил мой любовник, и рассмеялась: если ты пьян, можешь говорить
правду — никто не поверит. Вспомнила я и мадам Уэбб и мою стычку с ней; я привыкла к
женщинам подобного сорта: в этой среде в таком возрасте они зачастую бывали
отвратительны из-за своего безделья и стремления взять от жизни побольше. Рядом со
сдержанной Анной она показалась мне еще более убогой и надоедливой, чем всегда.
Впрочем, этого и следовало ожидать: я не представляла себе, какая из приятельниц отца
способна была долго выдерживать сравнение с Анной. В обществе людей подобного рода
приятно провести вечер можно либо в подпитии, когда ты для забавы затеваешь с ними
спор, либо если ты состоишь в интимных отношениях с кем-либо из супругов. Отцу было
проще — для них с Уэббом это был спорт. «Угадай, кто сегодня ужинает и спит со мной?
Малютка Марс, которая снималась у Сореля. Захожу я к Дюпюи и как раз…» Отец с
хохотом хлопал его по плечу: «Счастливчик! Она почти так же хороша, как Элиза».
Мальчишество. Но мне нравилось, что они оба вкладывают в него запал, увлеченность. И
даже когда нескончаемо долгими вечерами Ломбар на террасе кафе уныло
исповедовался отцу: «Я любил ее одну, Реймон! Помнишь весну, перед тем как она
уехала… Глупо, когда мужчина всю свою жизнь посвящает одной женщине!» — в этом
было что-то непристойное, унизительное, но человечное — двое мужчин изливают друг
другу душу за стаканом вина.

Друзья Анны, должно быть, никогда не говорили о самих себе. Да они наверняка и не
попадали в такого рода истории. А если уж они говорили о чем-либо подобном, то,
наверное, посмеивались от стыдливости. Я чувствовала, что готова разделить с Анной
снисходительное отношение к нашим знакомым любезную и прилипчивую
снисходительность…. И однако, я понимала, что к тридцати годам буду скорее похожа на
наших друзей, чем на Анну. Я задохнулась бы от такой неразговорчивости, равнодушия,
сдержанности. Наоборот — лет этак через пятнадцать, уже немного пресыщенная, я
склонюсь к обаятельному и тоже уже немного уставшему от жизни мужчине и скажу:

— Моего первого любовника звали Сирил. Мне было неполных восемнадцать, на море
стояла такая жара…

Я с удовольствием представила себе лицо этого мужчины. С крошечными морщинками,
как у отца. В дверь постучали. Я проворно накинула пижамную куртку и крикнула:
«Войдите». Это была Анна — она осторожно держала в руках чашку.

— Я решила, что чашка кофе вам не повредит… Ну как вы — не слишком скверно?
— Превосходно, — ответила я. — Кажется, вчера вечером я немного перебрала.

— Как всегда, когда вы бываете на людях… — Она засмеялась. Впрочем, должна
признаться, что вы меня развлекли… Этот вечер был бесконечным.

Я уже не замечала ни солнца, ни вкуса кофе. Разговор с Ан-ной всегда полностью
поглощал мои мысли, я переставала наблюдать себя со стороны, хотя только она и
заставляла меня сомневаться в себе. Рядом с ней я переживала насыщенные и трудные
минуты.
— Сесиль, вам интересно с людьми вроде Уэббов или Дюпюи?

— Вообще-то их манеры несносны, но сами они забавны. Она тоже следила за
копошившейся на полу мушкой. Наверное, эта мушка — калека, подумала я. У Анны
были тяжелые веки с длинными ресницами — ей было легко казаться снисходительной.