Page 186 - «Детские годы Багрова-внука»

двору, не катал яиц, не качался на качелях с сестрицей, не играл с Суркой, а

ходил и чаще стоял на одном месте, будто невесёлый и беспокойный,
ходил, глядел и молчал против моего обыкновения. Обветрил и загорел я,
как цыган. Сестрица смеялась надо мной. Евсеич не мог надивиться, что я
не гуляю как следует, не играю, не прошусь на мельницу, а всё хожу и стою
на одних и тех же местах. «Ну, чего, соколик, ты не видал тут?» – говорил
он. Мать также не понимала моего состояния и с досадою на меня
смотрела; отец сочувствовал мне больше. Он ходил со мной подглядывать
за птичками в садовых кустах и рассказывал, что они завивают уж гнёзда.
Он ходил со мной и в грачовую рощу и очень сердился на грачей, что они
сушат вершины берёз, ломая ветви для устройства своих уродливых гнёзд,
даже грозился разорить их. Как был отец доволен, увидя в первый раз
медуницу! Он научил меня легонько выдёргивать лиловые цветки и сосать
белые, сладкие их корешочки. И как он ещё более обрадовался, услыша
издали, также в первый раз, пение варакушки. «Ну, Серёжа, – сказал он
мне, – теперь все птички начнут петь: варакушка первая запевает. А вот
когда оденутся кусты, то запоют наши соловьи, и ещё веселее будет в

Багрове!»
Наконец пришло и это время: зазеленела трава, распустились деревья,
оделись кусты, запели соловьи – и пели, не уставая, и день и ночь. Днём их
пенье не производило на меня особенного впечатления; я даже говорил, что
и жаворонки поют не хуже; но поздно вечером или ночью, когда всё вокруг
меня утихало, при свете потухающей зари, при блеске звёзд соловьиное
пение приводило меня в волнение, в восторг и сначала мешало спать.
Соловьёв было так много и ночью они, казалось, подлетали так близко к
дому, что, при закрытых ставнями окнах, свисты, раскаты и щёлканье их с
двух сторон врывались с силою в нашу закупоренную спальню, потому что
она углом выходила на загибавшуюся реку, прямо в кусты, полные
соловьёв. Мать посылала ночью пугать их. И тут только поверил я словам
тётушки, что соловьи не давали ей спать. Я не знаю, исполнились ли слова

отца, стало ли веселее в Багрове? Вообще я не умею сказать: было ли мне
тогда весело? Знаю только, что воспоминание об этом времени во всю мою
жизнь разливало тихую радость в душе моей.
Наконец я стал спокойнее, присмотрелся, попривык к окружающим
меня явлениям, или, вернее сказать, чудесам природы, которая, достигнув
полного своего великолепия, сама как будто успокоилась. Я стал
заниматься иногда играми и книгами, стал больше сидеть и говорить с
матерью и с радостью увидел, что она была тем довольна. «Ну, теперь ты,
кажется, очнулся, – сказала она мне, лаская и целуя меня в голову, – а ведь