Page 187 - «Детские годы Багрова-внука»

ты был точно помешанный. Ты ни в чем не принимал участия, ты забыл,

что у тебя есть мать». И слёзы показались у ней на глазах. В самое сердце
уколол меня этот упрёк. Я уже смутно чувствовал какое-то беспокойство
совести; вдруг точно пелена спала с моих глаз. Конечно, я не забыл, что у
меня была мать, но я не часто думал о ней. Я не спрашивал и не знал, в
каком положении было её слабое здоровье. Я не делился с ней в это время,
как бывало всегда, моими чувствами и помышлениями, и мной овладело
угрызение совести и раскаяние; я жестоко обвинял себя, просил прощенья
у матери и обещал, что этого никогда не будет. Мне казалось, что с этих пор
я стану любить её ещё сильнее. Мне казалось, что я до сих пор не понимал,
не знал ей всей цены, что я не достоин матери, которая несколько раз
спасла мне жизнь, жертвуя своею. Я дошел до мысли, что я дурной,
неблагодарный сын, которого все должны презирать. По несчастию, мать не
всегда умела или не всегда была способна воздерживать горячность,
крайность моих увлечений; она сама тем же страдала, и когда мои чувства
были согласны с её собственными чувствами, она не охлаждала, а
возбуждала меня страстными порывами своей души. Так часто бывало в

гораздо позднейшее время, и так именно было в то время, которое я
описываю. Подстрекая друг друга, мы с матерью предались пламенным
излияниям взаимного раскаяния и восторженной любви; между нами
исчезло расстояние лет и отношений, мы оба исступленно плакали и
громко рыдали. Я раскаивался, что мало любил мать; она – что мало ценила
такого сына и оскорбила его упреком… В самую эту минуту вошёл отец.
Взглянув на нас, он так перепугался, что побледнел: он всегда бледнел, а не
краснел от всякого внутреннего движения. «Что с вами сделалось?» –
спросил он встревоженным голосом. Мать молчала; но я принялся с жаром
рассказывать всё. Он смотрел на меня сначала с удивлением, а потом с
сожалением. Когда я кончил, он сказал: «Охота вам мучить себя
понапрасну из пустяков и расстроивать своё здоровье. Ты ещё ребёнок, а
матери это грех». Ушатом холодной воды облил меня отец. Но мать горячо

заступилась за наши чувства и сказала много оскорбительного и
несправедливого моему доброму отцу! Увы! несправедливость оскорбления
я понял уже в зрелых годах, а тогда я поверил, что мать говорит
совершенную истину и что у моего отца мало чувств, что он не умеет так
любить, как мы с маменькой любим. Разумеется, через несколько дней
совсем утихло мое волнение, успокоилась совесть, исчезло убеждение, что
я дурной мальчик и дурной сын. Сердце моё опять раскрылось
впечатлениям природы; но я долго предавался им с некоторым опасением;
горячность же к матери росла уже постоянно. Несмотря на мой детский