Page 100 - Вечера на хуторе близ Диканьки

эту грусть колдун?

День клонится к вечеру. Уже солнце село. Уже и нет его. Уже и вечер: свежо; где-то мычит
вол; откуда-то навеваются звуки, — верно, где-нибудь народ идёт с работы и веселится; по
Днепру мелькает лодка… кому нужда до колодника! Блеснул на небе серебряный серп. Вот
кто-то идёт с противной стороны по дороге. Трудно разглядеть в темноте. Это возвращается
Катерина.

— Дочь, Христа ради! и свирепые волченята не станут рвать свою мать! дочь, хотя взгляни
на преступного отца своего! — Она не слушает и идёт. — Дочь, ради несчастной матери!.. —
Она остановилась. — Приди принять последнее моё слово!

— Зачем ты зовёшь меня, богоотступник? Не называй меня дочерью! Между нами нет
никакого родства. Чего ты хочешь от меня ради несчастной моей матери?

— Катерина! Мне близок конец, я знаю, меня твой муж хочет привязать к кобыльему хвосту и
пустить по полю, а может, ещё и страшнейшую выдумает казнь…

— Да разве есть на свете казнь, равная твоим грехам? Жди её; никто не станет просить за
тебя.

— Катерина! меня не казнь страшит, но муки на том свете… Ты невинна, Катерина, душа
твоя будет летать в рае около Бога; а душа богоотступного отца твоего будет гореть в огне
вечном, и никогда не угаснет тот огонь: всё сильнее и сильнее будет он разгораться; ни капли
росы никто не уронит, ни ветер не пахнёт…

— Этой казни я не властна умалить, — сказала Катерина, отвернувшись.

— Катерина! постой на одно слово: ты можешь спасти мою душу. Ты не знаешь ещё, как
добр и милосерд Бог. Слышала ли ты про апостола Павла, какой был он грешный человек, но
после покаялся и стал святым.

— Что я могу сделать, чтобы спасти твою душу? — сказала Катерина, — мне ли, слабой
женщине, об этом подумать!

— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы всё кинул. Покаюсь: пойду в пещеры, надену на
тело жёсткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму
рыбы в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и всё буду молиться, всё молиться! И
когда не снимет с меня милосердие божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в
землю или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития, и умру; а всё добро
своё отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.

Задумалась Катерина.

— Хотя я отопру, но мне не расковать твоих цепей.

— Я не боюсь цепей, — говорил он. — Ты говоришь, что они заковали мои руки и ноги? Нет,
я напустил им в глаза туман и вместо руки протянул сухое дерево. Вот я, гляди, на мне нет
теперь ни одной цепи! — сказал он, выходя на середину. — Я бы и стен этих не побоялся и
прошёл бы сквозь них, но муж твой и не знает, какие это стены. Их строил святой схимник, и
никакая нечистая сила не может отсюда вывесть колодника, не отомкнув тем самым ключом,
которым замыкал святой свою келью. Такую самую келью вырою и я себе, неслыханный
грешник, когда выйду на волю.

— Слушай, я выпущу тебя; но если ты меня обманываешь? — сказала Катерина,
остановившись пред дверью, — и вместо того, чтобы покаяться, станешь опять братом
чёрту?

Page 100/115