Page 97 - Вечера на хуторе близ Диканьки

Но ему некогда глядеть, смотрит ли кто в окошко, или нет. Он пришёл пасмурен, не в духе,
сдёрнул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет.
Только не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно в
голубом море, и тянулись слоями, будто на мраморе. Тут поставил он на стол горшок и начал
кидать в него какие-то травы.

Пан Данило стал вглядываться и не заметил уже на нём красного жупана; вместо того
показались на нём широкие шаровары, какие носят турки; за поясом пистолеты; на голове
какая-то чудная шапка, исписанная вся не русскою и не польскою грамотою. Глянул в лицо —
и лицо стало переменяться: нос вытянулся и повиснул над губами; рот в минуту раздался до
ушей; зуб выглянул изо рта, нагнулся на сторону, — и стал перед ним тот самый колдун,
который показался на свадьбе у есаула. «Правдив сон твой, Катерина!» — подумал
Бурульбаш.

Колдун стал прохаживаться вокруг стола, знаки стали быстрее переменяться на стене, а
нетопыри залетали сильнее вниз и вверх, взад и вперёд. Голубой свет становился реже, реже
и совсем как будто потухнул. И светлица осветилась уже тонким розовым светом. Казалось, с
тихим звоном разливался чудный свет по всем углам, и вдруг пропал, и стала тьма.
Слышался только шум, будто ветер в тихий час вечера наигрывал, кружась по водному
зеркалу, нагибая ещё ниже в воду серебряные ивы. И чудится пану Даниле, что в светлице
блестит месяц, ходят звёзды, неясно мелькает тёмно-синее небо, и холод ночного воздуха
пахнул даже ему в лицо. И чудится пану Даниле (тут он стал щупать себя за усы, не спит ли),
что уже не небо в светлице, а его собственная опочивальня: висят на стене его татарские и
турецкие сабли; около стен полки; на полках домашняя посуда и утварь; на столе хлеб и соль;
висит люлька… но вместо образов выглядывают страшные лица; на лежанке… но
сгустившийся туман покрыл всё, и стало опять темно. И опять с чудным звоном осветилась
вся светлица розовым светом, и опять стоит колдун неподвижно в чудной чалме своей. Звуки
стали сильнее и гуще, тонкий розовый свет становился ярче, и что-то белое, как будто
облако, веяло посреди хаты; и чудится пану Даниле, что облако то не облако, что то стоит
женщина; только из чего она: из воздуха, что ли, выткана? Отчего же она стоит и земли не
трогает, и не опёршись ни на что, и сквозь неё просвечивает розовый свет, и мелькают на
стене знаки? Вот она как-то пошевелила прозрачною головою своею: тихо светятся её
бледно-голубые очи; волосы вьются и падают по плечам её, будто светло-серый туман; губы
бледно алеют, будто сквозь бело-прозрачное утреннее небо льётся едва приметный алый
свет зари; брови слабо темнеют… Ах! это Катерина! Тут почувствовал Данило, что члены у
него оковались; он силился говорить, но губы шевелились без звука.

Неподвижно стоял колдун на своём месте.

— Где ты была? — спросил он, и стоявшая перед ним затрепетала.

— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было так радостно. Я была в
том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и
душист тот луг, где я играла в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О,
как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня,
целовала в уста и щёки, расчёсывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она
вперила в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?

Грозно колдун погрозил пальцем.

— Разве я тебя просил говорить про это? — И воздушная красавица задрожала. — Где
теперь пани твоя?

— Пани моя, Катерина, теперь заснула, а я и обрадовалась тому, вспорхнула и полетела.
Мне давно хотелось увидеть мать. Мне вдруг сделалось пятнадцать лет. Я вся стала легка,

Page 97/115